Мама так никогда и не вышла на сцену театра, она стала преподавать, руководила детскими самодеятельными драматическими кружками, работала с утра до ночи, таща на себе семью. Помню, одно время вела драмкружок в Марфинской детской колонии НКВД, скорее всего, она просто вынуждена была согласиться на это предложение.
Я безумно любил родителей, но особенно — почему-то отца. Не знаю, как это объяснить, так сложилось. Очень жалел за то, что осколки революционного взрыва космических масштабов, произошедшего в нашей стране, посекли их жизни, изменили среду обитания. Прабабушка и прадедушка по линии мамы были выходцами из разночинцев. Прадед имел касательство к ювелирному делу и мог себе позволить подарить жене бриллиантовое кольцо. У родителей отца было имение и семь человек детей.
Все они, за исключением папы и его сестры, погибли на фронтах, сражаясь за веру, царя и Отечество. Дедушка, занимавшийся журналистикой и водивший дружбу с Гиляровским, ушел на Первую мировую войну с сыновьями и тоже погиб. Мамин отец — штабс-капитан Сергей Захаров — служил в армии Колчака. Вместе с женой и дочерью он оказался во Владивостоке. В свое время я не удосужился расспросить маму, как и что произошло дальше. Знаю лишь, что дед один отплыл на пароходе в Австралию, а моя бабушка с мамой остались в коммунистической России...
В итоге этих катаклизмов мы с родителями оказались не в имении, а в огромной коммуналке на улице Заморенова, в комнате, перегороженной надвое фанерой. Бабушка умерла еще в эвакуации, в татарском селе Шереметьевка, куда нас отправили в 1941 году.
Там она и похоронена.
Мне прекрасно знакомы радости и быт многонаселенного двора, где мы мальчишками играли в футбол и бегали к немецким военнопленным выменивать у них за еду патроны, гильзы, кольца от гранат. Во фронтовых сборниках артисты Мартинсон и Шпигель вечно изображали немцев с отвратительной внешностью, искаженными лицами и брезгливо искривленными губами. А я однажды увидел документальные кадры пленения вражеского летчика: он выпрыгнул с парашютом из подбитого самолета. На экране был красивый мужчина, блондин со светлыми глазами, который меня буквально очаровал. Видимо, в тот момент во мне зародились зачатки толерантности... Пленные не вызывали ненависти, им хотелось искренне посочувствовать.
Ничего удивительного — сопереживание узникам свойственно русскому менталитету. Еще до революции жители деревень подкармливали, чем могли, идущих мимо по этапу каторжан, никто не обливал их презрением.
Любимым моим писателем в детстве был, к сожалению, не Достоевский, Чехов, Гоголь или Толстой, а Джек Лондон. Я обожал его роман «Мартин Иден», раз за разом перечитывал, как человек, подобно Мюнхгаузену, схватил себя за волосы и вытащил из одной социальной среды в другую, став богатым за счет интеллекта. Хотелось подражать Идену, но долгие годы я не понимал, с чего начать, с какой стороны подступиться. Меня хорошо воспитывали, несмотря на то что отец бывал в Москве урывками. Он водил меня по музеям, рассказывал о мироздании, просвещал в разных направлениях, не обязательно связанных с искусством.
Мать тоже очень умно себя вела. Самое большое наказание, которому я подвергался за непослушание и проступки, это угроза вычеркнуть меня из паспорта. Одно предположение, что такое возможно, приводило в ужас! Я толком не понимал, как мама осуществит обещанное и что со мной будет дальше, и от этого было еще страшнее.
Учился я посредственно, но к старшим классам выправился и окончил школу без «троек». С третьего класса ходил в драмкружок, с Андреем Тарковским занимался в театральных коллективах Москворецкого дома пионеров, и если бы не мама, сразу бы отправился поступать в театральный. Но она стала говорить, что профессия эта не мужская, зависимая от прихотей судьбы и режиссера, и велела стать инженером. Приятель очень кстати предложил пойти с ним за компанию в военно-инженерную академию.
Мы зашли в приемную комиссию, я показал анкету и услышал, что из-за судимости отца шансов у меня нет.
Потом мама неожиданно увидела вещий сон и разрешила отнести документы в театральный. Не знаю, правда ли ей что-то приснилось или для меня придумала... Будто бы мы опаздываем на поезд, он уходит у нас из-под носа, а какой-то работник железной дороги говорит: «Не расстраивайтесь, будет еще один». Мама истолковала его так, что в следующий раз документы я подал в ГИТИС.
Один из мастеров курса, Григорий Григорьевич Конский, оказался однокурсником матери по студии Юрия Завадского. Не исключаю, что мама просила за меня. Я поступил, но никто не делал на меня ставку, считая персонажем второго эшелона.
