Вот полынья сжимается, сжимается, и сейчас лиса эта треклятая сожрет несчастную уточку... Когда она, наконец, улетала, боже, какое это было облегчение! А бедная Дюймовочка! Я и сейчас помню те свои ощущения. И это все мамины подарки, потому что она так читала.
Я обожала маму, восхищалась ею. И, понятно, просто изводила настойчивыми просьбами посидеть рядом, почитать — мне ж невдомек, сколько у нее домашних забот. И уж тем более и в голову не могло прийти, что ей хоть когда-нибудь надо отдохнуть, да просто сменить обстановку, к соседям подняться, к той же Леле Дмитраш. Когда уже стала постарше, она мне не раз говаривала: «Какая ж ты была противная маленькая, житья не давала совершенно!» Только мама тихонько соберется за порог, вроде я уж сплю: «А-а-а-а!
Ты уходишь?» — «Леленька, ну я здесь, здесь». Или тот редкий случай, когда они с папой куда-то надумали пойти, Леленька опять: «А-а-а! Ты уходишь?» — «Нет, Леленька, не ухожу». — «Нет, я вижу, ты реснички накрасила».
Многие женщины, может, и не обратили бы внимания на дочкины капризы, не меняя своих планов, моя мама всегда оставалась со мной, она была очень самоотверженным человеком. Став в определенном смысле заложницей своего характера, полностью, без остатка, положив себя на алтарь семьи, мама психологически не вытянула своей добровольной жертвенности.
Отец, безусловно, был ее опорой, но его почти никогда не было дома, он играл в театре, снимался, работал на радио, концертировал. Папу я боготворила!
Когда он приходил, я неслась к нему на своих рахитичных ножках-ниточках и немедленно залезала в карман — знала, там для меня спрятаны кусочки сахара, которые артистам МХАТа давали в военное время.
Но так случилось, что и эта опора оказалась не столь надежной. Не успела мама облегченно вздохнуть после выздоровления дочери, как чуть не умер муж. Это произошло на Алтае, где в довольно глухом местечке под названием Чемал снимался фильм «Алмазы». Мы с мамой были там вместе с отцом. И у здорового на вид тридцатипятилетнего мужчины случился инфаркт — вдали от нормальной медицинской помощи. Папу упаковали в какую-то люльку, сделанную наспех из ватного одеяла, погрузили в кузов грузовика и повезли до переправы через реку Бию. Помню, как на пароме две женщины сочувственно качали головами: «Надо же, такой молодой — и помер!»
А папа вдруг глаза открыл, они чуть за борт не попадали от неожиданности. Потом мы тряслись до Бийска, но там не смогли оказать необходимую помощь — надо было везти в Свердловск. И папу опять уложили на носилки, привязали как-то веревками к багажнику легковой машины и везли на крыше по тракту часов пять-шесть. И дождь еще начался жуткий — доставили его в больницу насквозь промокшего, продрогшего. Как он жив остался, одному Богу известно!
И только Богу известно, какой ужас в очередной раз пережила мама за все эти мучительные часы. Папу положили в больницу, а нас устроили в гостиницу «Урал». Мама бегала к нему. Группа тоже приехала в Свердловск, ждала выздоровления Санаева. А я ничего не понимала, играла себе во дворе гостиницы с местными девчонками в ресторан и официанток.
Отец выписался и сразу на съемки — нельзя было консервировать картину.
А натура ушла, снимали в павильоне: навалили сугробы из ваты, посыпали их нафталином, он будто снег сверкал, помню, я чуть не задохнулась, когда мы с мамой вошли в павильон. Каково ж было папе после инфаркта! Но он это выдержал. Не выдержал, когда потом увидел, что за фильм получился. После просмотра с трудом поднялся на наш четвертый этаж, позвонил в дверь и рухнул с сердечным приступом маме на руки. Наши болезни отнюдь не облегчали маминого состояния, страх за нас, страх перед жизнью усиливался, делал ее несдержанной, она часто плакала. Мне нередко доставалось от нее.
