Спросите меня, как и почему все это случилось, — я не отвечу. Не помню. Никаких подробностей. Просто было — и нет. Зияющая пустотой дыра с рваными краями, будто вырвали кусок жизни — такие вот игры заботливого подсознания.
Но помню, как я однажды вдруг увидела свое отражение в зеркале и зарыдала — горько и безутешно. Оттуда смотрела на меня мелкая худосочная тринадцатилетняя девочка, похожая на мальчика, который похож на девочку. Я отчетливо осознала, что детство кончилось, вот так — раз! — и все. Ничего и никогда не будет как прежде, все меняется и внешне и внутренне. Надо нести какую-то ответственность за маму, за брата, за собственную жизнь. Рев перерос в дикую панику: «Я не хочу взрослеть!» Как?
Скажите, как и кому можно верить после такого? В какую такую любовь? Я любила отца безмерно, он был вершиной моего мироздания — и что? Слова «любовь, боль, страдание, страх, предательство, потеря» слились в моем подростковом сознании даже не в цепочку синонимов, а в устойчивое единое понятие.
Папа уехал в другую жизнь, наша пришлась ему не по нраву. И я решила: тоже ни за что здесь не останусь, уеду. Я наметила цель. Меня как подменили. До отцовского ухода, то есть до тринадцати лет, я была послушной, доброй, спокойной и обязательной девочкой — так мама говорит. Я этого не помню. Теперь же я перестала сначала спрашивать разрешения, потом отчитываться, а потом и вовсе приходила когда хотела. Мама понимала, что переходный возраст усугубился их разводом, жалела и все прощала.
Папа, чувствуя вину, тоже все разрешал. А я поняла, что уже сама управляю родителями, а не они мною. Не надо думать, что я пустилась во все тяжкие, нет. Я вела двойную игру.
Ради мамы, чтобы не причинять ей боль, продолжала хорошо учиться, выигрывала олимпиады, конкурсы чтецов, ходила в театральную студию. Но в школе держалась особняком. Всех, кто хотел сократить дистанцию — не важно, какие мотивы ими двигали, пытались они обидеть или полюбить, я резким и мощным рыком отбрасывала, да так, что и у обидчиков, и у поклонников надолго пропадала охота повторять попытки. Зачем мне ухажеры — не хочу ни в кого влюбляться, не надо мне такого счастья, у меня другие задачи, и я шугала всех без разбору. А поклонники имелись, мне это было странно, потому что в своем отражении я не усматривала особой привлекательности — маленькая, с огромным ртом и огромным носом.
А еще у меня была подружка, лучшая и единственная.
Так случилось, что ее папа ушел из семьи в то же время, что и мой, и это, естественно, связало нас еще крепче и на всю жизнь. И я, и Таня по-прежнему любили своих отцов, но — или именно поэтому — хотели, чтобы и им было так же больно, как нам. Денно и нощно обдумывали, как лучше отомстить: перерезать вены, напиться таблеток, выброситься из окошка или утопиться в речке. Ни на что такое не решившись, слава богу, мы выносили ужасно коварный план — наказать рублем, стали воровать у них деньги. «Ты сколько взяла? О! Круто! Гуляем!» Шли, покупали на все деньги сладостей, угощали всех подряд, объедались сами от пуза, упиваясь своей тайной и изобретательностью. Такая «сладкая» была месть! Потом, повзрослев, как-то открылась папе, покаялась.
Он спокойно ответил: «Я знал. Ничего, дочка, бери всегда и сколько надо». Все у меня внутри перевернулось.
Была у меня отдушина и в деревне. Говорят, что у каждого человека понятие родины связано с каким-то определенным местом, и хотя я родилась в Новосибирске, моя земля обетованная — это, конечно, Карачи. Их вижу во сне, по ним тоскую, аж дух захватывает, и сердце щемит при воспоминаниях — семь лет там не была.
В деревенской тусовке все были старше меня. Это, с одной стороны, давало возможность чувствовать себя маленькой, а с другой — перестать на время изображать пай-девочку. Здесь у меня была другая роль. Глядя на старших товарищей — о! и я так могу! — отрывалась: училась сплевывать сквозь зубы и ругаться матом, гонять на мотоциклах, падать, разбиваться и выпивать, правда, это у меня так никогда по-взрослому и не получилось, ну не пошло.
А барышни деревенские не чета мне — крепкие, рослые, со всеми положенными формами, еще лифчик натянут на три размера больше да накрасятся, и по вечерам все девчонки по парам, а я?
Меня ж, мелкоту, даже яблоки воровать не брали, потому что через забор не могла сигануть. Только на шухере и стояла. Опять же, сама влюбляться не хотела! Но то ли любопытство одолело, то ли гормоны — пубертат попер — в общем, влюбилась. И конечно, безответно и безнадежно и в «плохого парня», самого плохого, с которым гуляла моя старшая сестра. Бабушка наша говаривала: «Как говнецо, так на наше крыльцо». И что я для него? Ему восемнадцать, он крутой, на мотоцикле рассекает.
