Крошечные театральные зарплаты превратились в ничто. Денис пытается найти хоть какой-то приработок — безрезультатно. У меня гемоглобин — ноль, врач рекомендует усиленное питание, а денег взять неоткуда. На последние рубли два раза в неделю Матросов покупает по одному гранату, остальные пять дней я пью жуткий коктейль из измельченной в кофемолке гречневой крупы и свекольного сока. Откуда был взят этот рецепт, не знаю, но премерзкий вкус этой бурды помню до сих пор.
Очередной конфликт между мной и Галиной Федоровной случился, когда выяснилось, что я жду двойню, и на семейном совете стали выбирать мальчишкам имена. Первое — Володя — было принято единогласно. Мой папа — Владимир, и покойного отца Дениса звали так же.
— А второго назовете Федей! — не терпящим возражений тоном скомандовала Галина Федоровна. — В честь моего отца.
— Но мне это имя не нравится, — мягко возразила я. — Будут дразнить в школе: «Дядя Федя съел медведя!»
Галина Федоровна одарила меня испепеляющим взглядом и воплощением оскорбленной гордости удалилась на кухню. Своеволие Люды, живущей в доме на птичьих правах, должно было быть отмщено — и «свекровь» вернулась к разговорам о моей неверности.
Едва положив трубку после звонка Бориса Афанасьевича Морозова, который по-дружески, по-отечески интересовался моим самочувствием, я слышала злобное шипение: — Она со своим любовником разговаривала!
— Это наш главный режиссер звонил.
— Как будто главный режиссер не может быть любовником!
Очень даже просто. Ей вон и директор театра звонит — небось, тоже неспроста...
Я впадала в такое отчаяние от несправедливости, что чуть не плакала:
— Зачем вы так? Это неправда... Я люблю Дениса, и кроме него у меня никого нет.
Матросов в подобных ситуациях занимал позицию невмешательства. Стоял, прикрыв глаза и тяжело вздыхая, или, услышав начало обличительной речи, уходил в другую комнату и включал телевизор. Он ни разу не оборвал мать, не защитил меня, беременную.
Мне было горько, больно, но, отодвинув обиду на задний план, опять принималась жалеть Дениса: «Как ему тяжело разрываться между мной и матерью!»
В конце февраля меня вдруг жутко обсыпало, и с «аллергической реакцией неизвестного происхождения» я загремела в роддом на сохранение. Несмотря на лечение, мой огромный — я ела, поставив на него тарелку, — живот покрылся коростой. Наконец кому-то из докторов пришло в голову сделать анализ крови на количество белка и почечные пробы. Выяснилось: белка впятеро меньше нормы, а потому бедной печени просто не на чем работать. Начались бесконечные капельницы, уколы. Сыпь прошла, но белок стремительно набиравшие вес мальчишки продолжали качать из меня как два маленьких насоса.
В ночь со второго на третье апреля на небе висела огромная луна. Я опять не спала и, глядя на голубую «подружку» через окно палаты, мечтала, как мы с Денисом будем гулять с малышами по скверу возле театра — сначала уложив их в большую двухместную коляску, потом — взяв за руки.
Утром меня в коридоре перехватила лечащий врач:
— Татарова, немедленно в смотровую!
— Я еще не завтракала.
— Какой завтрак? У тебя давление — двести!
— А я его не чувствую.
— Не чувствуешь, потому что тебя нет — твои пацаны тебя съели!
— Что же делать?
— Рожать!
— Я не хочу сегодня рожать, мне еще две недели до срока.
— А жить ты хочешь? Детей вырастить, артисткой работать хочешь?
— Хочу!
— Тогда рожай!
Мне прокололи околоплодный пузырь, сделали эпидуральную анестезию, и в течение нескольких часов я лежала и слушала, как орут товарки по предродовой палате. Вовка попросился на свет примерно в половине шестого. Похожая на гренадера акушерка — рост под два метра, косая сажень в плечах — давила огромными ручищами на мой живот и командовала басом: «Давай!
Давай!» А я, не понимая, чего она от меня хочет, плакала и кусала от дикой боли губы. Промучившись полчаса, гренадерша взяла скальпель и лихо им полоснула. Вовка тут же выскочил, закричал, а из меня фонтаном хлынула кровь. Скальпель задел крупный кровеносный сосуд. Только его зажали пинцетом — опять раздалась команда: «Давай второго!» Тужусь из последних сил — толку никакого. Обрадовавшись, что остался на тесной «жилплощади» один, малыш ушел под грудь и там притаился.
Огромные руки снова давят на живот. От боли почти теряю сознание. Слова пробиваются будто сквозь толщу воды: «Не могу достать... Поставить бы ее на ноги — сразу бы выскользнул... Но нельзя — кровотечение откроется и мы ее прямо тут потеряем... Будем ждать, когда опустится...» В памяти одна за другой всплывают жуткие истории, услышанные от соседок по палате, в голове стучит невесть откуда взявшаяся информация: «Если после первой потуги прошло пятнадцать-двадцать минут, а ребенок еще в утробе, он может задохнуться...»
Акушерка подходит к окну и, не оборачиваясь, спрашивает:
— Внизу женщина и молодой черненький парень.