Но он считал иначе.
В семь лет я посмотрела фильм «Шербургские зонтики», музыку для которого написал Мишель Легран. Позже много раз возвращалась к его мелодиям и думала: вот бы поработать с этим гениальным композитором.
Сарфати отправил кассету с моими концертными записями в офис Леграна. Мишелю их присылали, наверное, тысячами... И вдруг Альберу звонят: «Мсье Легран хочет встретиться с мадам Тамара». Он тут же набрал мой московский номер: «Через три дня ты должна быть в Париже! Это шанс!»
Назначили встречу в кафе, я там часто бывала. Пришла пораньше, разговорилась со знакомым барменом. Тот всегда очень удивлялся, что я из России и никакого отношения не имею к продаже нефти и газа.
Видимо, только с природными ресурсами ассоциировалась у него наша страна. «Неужели вы действительно поете?» — спрашивал он.
Легран приехал на скутере, в кроссовках и кепочке: «Бонжур, мадам Тамара!»
Бармен замер с бокалом в руке...
Мы поговорили, Мишель загорелся: «Завтра же приезжайте ко мне домой, я хотел бы сыграть с вами на пару!»
Едва мы оба оказались за роялями, у меня словно выросли крылья.
«Никогда не слышал более прекрасных интерпретаций собственной музыки», — улыбнулся Мишель.
Леграна я считаю своим учителем.
Рядом с ним я окончательно ощутила себя серьезным музыкантом. Именно он пригласил меня выступить в прославленной «Олимпии».
Я была на том концерте единственной иностранкой, все остальные исполнители — французы. Очень нервничала, переживала: как меня примут? И безумно боялась забыть слова. Так жалела, что отменили суфлерские будки! Воображение рисовало страшное — играет оркестр, я выхожу на сцену и... не помню ни слова.
Накануне концерта была близка к истерике: может, надеть другое платье?! Что сделать с волосами?!
Легран назвал мое имя. Не помню, как дошла до микрофона. Но заиграла музыка, голос взметнулся ввысь и страхи исчезли. Есть сладчайшие моменты, которые ничто не может заменить.
Когда ты царствуешь на сцене и зал замирает, внимая тебе. Мир растворяется, нет ничего, кроме звуков твоего голоса...
Мы с Леграном играли на двух роялях в четыре руки, импровизировали: мелодии «Шербургских зонтиков» звучали в ритмах джаза, блюза, рэпа. Я пела романсы и песни Эдит Пиаф. Как только замолкала, зал заходился в овациях. Взмокший от накала страстей конферансье кричал в зал: «Тамара... Тамара... — несколько раз он пытался выговорить мою фамилию, но так и не смог. — Париж, запомни это имя — Тамара!»
Позвонил Альбер, я рассказала ему о выступлении. Он рассмеялся: «Не нужно никакой фамилии! Французы будут знать тебя по имени!»
После концерта мы с Леграном, Жаном Дрежаком — знаменитым поэтом, который писал песни еще для Эдит Пиаф, и его сыном Фредериком пошли в кафе рядом с «Олимпией».
Это уникальное место, такая же легенда, как и сам концертный зал. Пили шампанское, праздновали успех. Мои друзья говорили, что у меня есть все шансы стать очень известной во Франции. И что скоро я почувствую аромат здешней славы. Это когда французы принимают тебя такой, какая ты есть — с твоей не парижской внешностью и акцентом. А случается это с ними нечасто.
...Но парижская слава ко мне так и не пришла. Я была в Москве, когда сообщили: умер Альбер Сарфати.
Все никак не могла поверить. Вспоминала нашу последнюю встречу. Альбер смеялся, целовал мою руку и говорил: «Надо жить, Тамара! Жизнь — отличная штука!»
Мир потерял великого импресарио, а я — друга и верного покровителя.
Пять лет он выстраивал стратегию моей карьеры во Франции, и все оборвалось в одно мгновение.
Мы сохранили прекрасные отношения с Леграном, много выступали вместе в Европе и Америке, но он не был продюсером, как Альбер.
Я решила вернуться. Купила в Москве квартиру и была очень рада, что наконец смогу больше быть с Сандро и мамой. Наши отношения с Георгием окончательно расстроились. Мы расстались, но сохранили уважение друг к другу: что бы ни происходило в его жизни или в моей, мы навсегда связаны общим ребенком.
В то время мне чуть ли не каждый день звонил из Америки дядя — брат мамы.
Говорил: «Бросайте все и переезжайте, ведь у вас невозможно жить. Разруха, беспредел! Мы поможем, будем рядом».
В России и вправду с 1991 года творилось нечто совершенно непонятное, но чтобы уехать? Решиться на это было не просто.
В 1995 году меня пригласили в гастрольный тур по США. Я должна была выступать и в «Карнеги-холле». Большая честь, ведь эстрадные исполнители там редкость. Пела классику, романсы, народные песни: русские, грузинские, еврейские; современные...
Успех был грандиозный — овация длилась несколько минут. Мне начали делать предложения о сотрудничестве. Тогда я и решилась на переезд.
Нью-Йорк сразил меня своей энергетикой. Я вдруг почувствовала: здесь моя жизнь станет другой, будут перемены к лучшему.
Мы с мамой и Сандро сняли квартиру напротив дома моего дяди, заняли весь первый этаж. Сын пошел в школу, быстро заговорил на английском и обзавелся друзьями. Воспитывала его по-прежнему бабушка. Для него она была мамой, а я — Тамуней.
Я то и дело уезжала на гастроли в Россию. Так, как меня знали и любили там, не любили нигде!
Сын говорил: «Вот вырасту и буду делать для тебя декорации. Построю на сцене самолет, а на крыльях нарисую чемоданы».
Тем же летом я, мама и Сандро полетели в Тбилиси на каникулы. Как- то вечером сидим у телевизора и смотрим запись моего концерта в Париже.
