Вениамин Смехов: «Можно сказать, что в кинематограф меня затащил Высоцкий»

«Андрей Вознесенский пригласил нас с Володей Высоцким в свою новую квартиру в высотке на Котельнической набережной отмечать наступление 1967 года. Интеллигенция тогда еще мало знала песни Высоцкого. Но по просьбе Андрея уже под утро Володя взял в руки гитару. Как же заразительно хохотала Майя Плисецкая, когда он пел свою песню «Письмо с сельхозвыставки», — рассказывает Вениамин Смехов.

— Вениамин Борисович, во вступлении к биографической книге «Жизнь в гостях», которая вышла к вашему юбилею, вы пишете, что людям свойственно свои воспоминания корректировать…

— Да. Одно и то же событие по прошествии многих лет может воспроизводиться участниками или наблюдателями образом, не соответствующим реальности, — и ничего в этом особенного нет. В случае с людьми театра это еще более выпукло. И объясняется тем, что театр — наиболее эмоциональный вид человеческой деятельности.

В 2011 году Валерий Золотухин возглавил Театр на Таганке и пригласил меня для постановки спектакля. Когда мы встретились, по традиции обменялись книгами. Золотухин и сам признавал, что его воспоминания неред­ко превращались в сочинения. Так вот, Валерий, вручая мне свою книгу, попросил у меня прощения — по-мальчишески, очень бодро, весело: дескать, ты же сам все понимаешь: книги — это всегда художественный вымысел… Но удивительно для меня, что грешил этим и Юрий Петрович Любимов. И чем он становился старше — тем больше. Однажды по радио я услышал его интервью. Юрий Петрович с удовольствием вспоминал о тех, с кем никогда в жизни не общался. Он говорил, что и с Мейерхольдом был знаком, а ребенком сидел на коленях чуть ли не у самого Станиславского! Вскоре в журнале «Итоги», выходившем в вашем издательстве, опубликовали одно за другим два интервью: с Любимовым и со мной. По этому поводу мы созвонились с Юрием Петровичем, и я сказал ему: «Мне нравится, как вы вспоминаете, особенно то, чему никогда не были свидетелем». Он засмеялся и ответил: «Веня, ну мы же с тобой актеры, наш главный инструмент — фантазия!»

В другом интервью Любимов под настроение высказался о Высоцком, Золотухине, Губенко, Демидовой и обо мне в ироничном, даже гротесковом ключе. Меня назвал самым «нежным» образом: «Смехов — конферансье самого себя». В переводе это означает — человек, который пишет мемуары. Но главная ирония в том, что накануне этого интервью Юрий Петрович сам издал толстую книгу воспоминаний… Сегодня — после выхода моей биографической 843-страничной книги «Жизнь в гостях» — мы сравнялись. Но я, как мне кажется, старался не сочинять и не переписывать прошлое, а шел по своим дневникам, которые веду почти всю жизнь. Я дописывал свою книгу в период карантина, когда мы с женой чудесным образом на полгода оказались в изоляции в московской квартире. Идейный вдохновитель книги «Жизнь в гостях» — моя жена Галина (Глаша) Аксенова.

Когда из Екатеринбурга пришел первый тираж, я стал вручать свое детище тем, кто мне дорог. Человек выходил из лифта и получал в подарок от меня или моей жены книгу. В квартиру никто не входил, а мы были в масках и в перчатках. Не буду хвастаться именами тех, кто получил в подарок первые экземпляры, но, поверьте, это были предостойнейшие люди. А на сегодняшний день вышел уже третий тираж книги. Я рад, что она нашла своего читателя.

— В изоляции не испытывали недостатка в общении?

— Нет. С Глашей нам вдвоем не бывает скучно. Удивительно сознавать, что вместе мы уже больше сорока лет. Нам самим-то кажется, что календарь врет и мы познакомились совсем недавно. Случилось это, когда она появилась в Театре на Таганке и обратила на себя внимание всей мужской части труппы.

— Почему в Театре на Таганке вокруг Любимова собралось столько пишущих актеров — Высоцкий, Демидова, Золотухин, Филатов, вы?

— Отвечу словами Володи Высоцкого: он говорил, что особенность Театра на Таганке состоит в том, что Любимов в отличие от остальных режиссеров собирал вокруг себя команду соавторов. Я могу полностью подтвердить это, поскольку сам несколько раз становился соавтором литературной основы, текстов для спектаклей Любимова.

Я уже был актером труппы Московского театра драмы и комедии, когда туда в 1964 году со своими учениками пришел Юрий Петрович Любимов и перенес на нашу сцену студенческий спектакль Щукинского училища «Добрый человек из Сезуана». Затем начальство предложило Любимову поставить к юбилею Лермонтова «Героя нашего времени» — за это обещали выделить средства на ремонт обветшавшего здания театра. Самого Юрия Петровича в это время занимала идея сценического воплощения текста Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир», поэтому для постановки «Героя нашего времени» был приглашен кинорежиссер — Марлен Хуциев. Я должен был у него играть Грушницкого. С радостью я узнал об этом назначении и уехал в отпуск. А когда вернулся, оказалось, что «Героя…» ставит Любимов, а Грушницкого репетирует Золотухин. Любимов не давал мне больших ролей в своих первых постановках. Я был расстроен, погрузился в сомнения — стоит ли мне оставаться актером. И я бы точно ушел из профессии, если бы не поэзия, вскоре ставшая душой Театра на Таганке.

Во время репетиций спектакля «Десять дней, которые потрясли мир» на доске объявлений театра появился призыв: «Желающие принять участие в вечере поэта Андрея Вознесенского могут подать заявку». Стихи Андрея Вознесенского мне очень нравились, но я не был учеником Любимова, в его ближний круг не входил, поэтому моей фамилии в списке не было. Спустя несколько дней Юрий Петрович возмутился: «Что за неактивный коллектив в нашем театре? Я вывесил объявление — хоть бы один записался!» На что я довольно дерзко ответил: «Вы приглашаете всех желающих, но вывешиваете список, кого именно хотите видеть». Тут в своей манере законного диктатора Любимов обрушился на завлита: «Я разве кого-нибудь называл?! Кого я назвал?!» — «Да, Юрий Петрович, называли, вот список», — ответила зав­лит. «Так запишите Смехова! — потребовал Любимов. — Кто еще хочет?» Ира Кузнецова говорит: «Я хочу». — «И Кузнецову запишите!»

— В итоге из этого вечера «вырос» спектакль «Антимиры». Вознесенский участвовал в репетициях?

— Нет, не участвовал. Он, конечно, радовался, потирал руки, но много в те годы путешествовал — ездил по странам и континентам. Несмотря на некоторую свободу передвижения, все, что было связано с именем Вознесенского, как и других шестидесятников, было под строгим надзором партийного аппарата. Поэтому до дня премьеры мы не могли быть уверены в том, что нашу программу не запретят. Все обошлось. Вечер «Поэт и театр» состоялся 20 января 1965 года. В первом отделении выступал сам Вознесенский, а во втором мы играли свою композицию. Зрители, особенно молодые, захлебывались от восторга. Ибо на этом представлении они получали самые главные «витамины», которые только может дать театральное искусство. Начальники, от которых зависела судьба постановки, это почувствовали и (редкий случай!) разрешили взять поэтический вечер «Поэт и театр» в репертуар! Назвали спектакль «Антимиры», и он, как локомотив, вывел за собой на сцену «Таганки» другие постановки в жанре поэтических представлений.

Для меня работа в «Антимирах» стала самооткрытием. Я был человеком застенчивым и раскрывался, только когда читал стихи. Именно на поэтических спектаклях Юрий Петрович увидел во мне потенциал, и я стал получать центральные роли. Меня даже ввели в «Героя нашего времени», только теперь уже не на Грушницкого, а на роль Лермонтова — вместо ушедшего из театра Станислава Любшина. Ирония судьбы: сегодня, спустя 55 лет, мы с Любшиным в очередь играем одну роль в Театре Наций в спектакле «Иранская конференция»…

А с Вознесенским и его женой Зоей Богуславской мы стали друзьями. Помню, как он пригласил нас с Володей Высоцким в свою новую квартиру в высотке на Котельнической набережной отмечать наступление 1967 года. Интеллигенция тогда еще мало знала песни Высоцкого. Но по просьбе Андрея уже под утро Володя взял в руки гитару. Как же заразительно хохотала Майя Плисецкая, когда Высоцкий пел свою песню «Письмо с сельхозвыставки». Там есть слова: «Был в балете: мужики девок лапают. Девки все, как на подбор, в белых тапочках. Вот пишу, а слезы душат и капают: Не давай себя хватать, моя лапочка». Это было чудесно! А потом Андрей читал свои новые стихи, и в честь этой «премьеры» мы откупорили бутылку шампанского, которое привезли из-за границы Майя и ее муж Родион Щедрин.

В другой раз Андрей пригласил к себе меня и Володю Высоцкого, чтобы вручить нам пластинку своих записей, которая вышла во Франции. Что он написал мне, не помню, а посвящение Высоцкому было настолько афористичным, что отпечаталось в памяти: «Володе Высоцкому — нерву века». Вот так умеют поэты «озаглавить» жизнь тех, кого любят…

— Параллельно с «Антимирами» вы репетировали спектакль «Павшие и живые» о поэтах и писателях, погибших на войне…

— Да, в это время и я уже перешел в счастливую команду «любимовцев». И дальше моя актерская жизнь в Театре на Таганке, как правило, сочеталась с литературной. Мы работали и жили по законам студии. Любимов всегда подчеркивал: «В этом театре премьерства не будет! Сегодня ты — Гамлет, а завтра — стражник». Равенство, справедливость, отсутствие интриг, кляуз, жалоб, «закулисного трепа» (как выражался Юрий Петрович) — вот принципы, по которым строилась ранняя «Таганка». Тогда же проходило и мое обучение режиссуре — Любимов неоднократно поручал мне проводить вводы артистов в готовые спектакли. Например, на роль Второго бога в спектакль «Добрый человек из Сезуана» я вводил Готлиба Ронинсона — артиста, который, как и я, достался Любимову от прежней труппы. И Володю Высоцкого, и Сашу Калягина, и Семена Фараду — тогда еще никому не известных актеров, пришедших в театр,— я вводил в спектакли «Таганки».

На третий год жизни театра Юрий Петрович осчастливил меня просьбой сделать композицию по произведениям и о жизни Маяковского — одного из любимых моих поэтов. Спектакль этот назывался «Послушайте!». В нем без всякого грима, как бы представляя разные грани великого русского поэта, выступали пятеро актеров: Насонов, Хмельницкий, Золотухин, Высоцкий и я. Это была моя первая большая литературная работа в соавторстве с Юрием Петровичем.

— Владимир Высоцкий был не только вашим многолетним партнером по сцене, но стал для вас проводником в мир кино.

— Можно и так сказать. Пик нашей дружбы с Володей пришелся на 1960-е. Именно тогда Высоцкий буквально заставил меня принять участие в фильме «Служили два товарища». Я посмеивался над их с Золотухиным «дурацкой влюб­ленностью в кино». У меня самого роман с кино тогда не складывался, и я «забыл дороги» на киностудии. Да, режиссеры меня не раз приглашали сниматься, но партийная организация или руководители студий постоянно мою кандидатуру отвергали. Для того времени мой пример не был исключительным. Володя Высоцкий потерял много интересных ролей по той же причине. Но его пыла это не остудило — он вновь и вновь пытался покорить «вертикаль киноолимпа».

— Высоцкий — понятно. А чем вы провинились перед киноначальниками?

— Это трудно объяснить современному читателю. В каких-то случаях решающим моментом являлась моя принадлежность к Театру на Таганке и близость к непокорному Любимову. В других — киноначальников не устраивало присутствие еврейских черт в моей внешности. Но стоило мне сняться в образе барона Краузе в фильме «Служили два товарища», как во мне признали классовый элемент, чуждый современному советскому человеку, и на меня сразу посыпались предложения подобных ролей — графьев, князей…

— А как вы все-таки попали в эту картину?

— Режиссер фильма Евгений Карелов был другом Высоцкого. И Володя меня ему рекомендовал. Мне же наказал не сопротивляться, так как знал, что я мыс­ленно с кино простился. Карелов бывал в нашем театре, ему нравилось, как мы играем. В этой картине он снял и Аллу Демидову, и директора «Таганки» Николая Дупака. Вообще, режиссеры, с которыми я работал в кино, находили меня, как правило, через театр. Ведь и образ Атоса пришел к Георгию Юнгвальд-Хилькевичу эхом любимовских спектаклей. В частности, Атос у него ассоциировался с моим Воландом из «Мастера и Маргариты»…

Так что, можно сказать, втащил меня в кинематограф Володя Высоцкий. Более того, он объяснил мне, как устроен кинопроцесс, как работать с камерой. И на первой странице книги со сценарием и фотографиями к кинофильму «Служили два товарища» написал стихи — свое­образное напутствие — вроде в шутку, а оказалось, напророчил:

Служили два товарища
В однем и тем полке,
И третьего товарища
Варили в котелке.

Пусть солнце киногения
Не так уж чтоб взошло, —
Твое изображение
Есть в книге, всем назло.

Но вот в умах брожение
И рвение за гения —
Есть в книжице изъян.

Всегда уверен в Вене я:
Его изображения —
Да, наводнят «Экран»!

— Надо, наверное, пояснить, что в последнем четверостишии речь о единственном популярном киноиздании в СССР — журнале «Советский экран». Скольких легендарных людей вы все-таки в жизни повстречали! И многих могли называть друзьями…

— Да, и в случае с Высоцким происходило своеобразное раздвоение: у меня есть Володя — друг, а есть иной Высоцкий — большой актер, поэт, стихами которого я любовался и наслаждался и по отношению к которому чувствовал некоторую дистанцию. Я иногда не верил своему счастью — знакомству с этим человеком. Мне действительно в жизни неслыханно везло на людей… Пришло время, я оглянулся и поблагодарил Бога за это. Мне посчастливилось дружить, например, с Лилей Юрьевной Брик и ее семьей, с семьей Льва Абрамовича Кассиля, общаться в театре с великим Николаем Робертовичем Эрдманом — он был членом художественного совета «Таганки». Мне кажется, что описание мира друзей и разноголосия событий — главная ценность моей книги «Жизнь в гостях».

— Вы человек благодарный, умеющий говорить о других, а не только о себе.

— Спасибо. Мне этот «упрек» выдвигал и Валерий Золотухин, когда в мае 80-го года в журнале «Аврора» вышла статья «Мои товарищи — артисты». И каждый из героев как-то положительно отреагировал на эту мою публикацию: и Алла Демидова, и Олег Табаков, и Володя Высоцкий. Володе было особенно приятно, потому что власть и пресса игнорировали существование такого артиста и поэта. В официальных источниках его имя не упоминалось. А мне удалось. Так вот, Валерий Золотухин тогда сказал: «Венька, какой же ты странный артист. Мы заботимся, чтобы о нас писали, а тебе интересно писать о других».

— Вам посчастливилось дружить со многими шестидесятниками, в том числе и с Евгением Евтушенко.

— Он был автором спектакля Театра на Таганке «Под кожей статуи Свободы». Ставил спектакль Любимов, ну а я был соавтором композиции и сорежиссером (кроме меня режиссерами также значились Филатов и Васильев). Для того чтобы актерам было интереснее работать с монологами (а работа над ними выпала на мою долю), я попросил автора, Евгения Евтушенко, приходить на репетиции. Уже после выхода спектакля, на дне рождения легендарной Евгении Семеновны Гинзбург (автора воспоминаний «Крутой маршрут» и мамы писателя Василия Аксенова), в присутствии гостей Евтушенко в шутку пожаловался Любимову: «Никогда в жизни не был в штате чего бы то ни было. А Веня Смехов принудил меня регулярно ходить на репетиции». После чего поэт начал хвалить мою работу, что было лишним, потому что при Любимове нельзя было делать комплименты его режиссерам.

В спектакле речь шла об американских хиппи, о рок-н-ролле, но все это было как будто не про американцев, а про нас. И зрители это отлично понимали — тогда было время подтекстов. В пьесе звучали слова: «…но говорить — хоть три минуты — правду! Хоть три минуты! Пусть потом убьют!» Аркадий Исаакович Райкин, поздравляя нас с премьерой, сказал: «Спасибо за два часа правды!»

— С Евтушенко вы даже как-то встречали Новый год...

— Евгений Евтушенко, друг театра и Любимова, стал другом моей семьи. В семидесятых, когда Евгений Александрович был женат на Джен Батлер, он вдруг изъявил желание встретить Новый год в нашей компании. Был готов принять любые условия, взять на себя все организационные моменты. Мы собирались в компании друзей Всеволода Шестакова, ученого-гид­рогеолога, профессора МГУ. Среди гостей были инженеры и ученые, были и представители творческой интеллигенции, так как жена Шестакова, Лесма Чадарайн, танцевала в балете Большого театра. Я предупредил хозяина, что приеду с Евтушенко. За столом стульев традиционно не хватило, и мы сидели на доске, положенной на табуретки.

Праздник, застолье и общение шли своим чередом. Никто к Евтушенко с просьбой почитать стихи не приставал — всем было неудобно, и ему в результате стало скучно. После полуночи Женя, поглядев на часы, вдруг шепнул мне: «Поехали в Дом литераторов». Приехали мы в ресторан ЦДЛ, а там — пир горой. Евтушенко взбодрился, но ненадолго. Через полчаса предлагает: «Поехали в Дом актера!» Сели в его «Волгу», Женя сам за рулем. И на пустом Садовом кольце в четыре часа утра нас, конечно, остановил милицейский пат­руль. Только Евтушенко начал оправдываться, что лишь пригубил в честь праздника, как его перебил лейтенант: «Евгений Александрович, передайте своей жене — она слишком опасно водит машину». Вот это народная любовь! Постовые знали даже его машину.

Когда в 1990-х Евтушенко работал в Америке, общения с ним мы не прерывали. Я был женат на Гале Аксеновой, а он — на Марии Новиковой. В тяжелые времена мы переписывались: «от Вени с Глашей — Жене с Машей». Такая наша простодушная рифма…

Ну а последней нашей работой с Евгением Александровичем стал спектакль по его стихам «Нет лет». На эту постановку к юбилею «Таганки» меня пригласил Валерий Золотухин, возглавивший театр после ухода Юрия Петровича (итог скверного конфликта создателя театра с собственной труппой).

— Сегодня, на мой взгляд, вы — последний мостик, который связывает «Таганку» любимовскую и современную…

— Так было. Я единственный из «любимовских кирпичей» — как называли ведущих артистов театра, кто еще недавно выходил на сцену Театра на Таганке. До ноября 2021 года я играл в спектакле «Флейта-позвоночник». Эту постановку в свое время «заказали» обожатели Маяковского в Риме. В партнеры я пригласил моих чудесных друзей, рос­кошных молодых артистов, учеников Любимова последнего призыва — Диму Высоцкого и Машу Матвееву. Втроем мы играли «Флейту...» в Риме. А потом нынешний директор Театра на Таганке Ирина Апексимова попросила, чтобы мы «поделились» спектаклем с родным театром. И наша «Флейта...» шесть лет шла, и, к счастью, очень хорошо, на Малой сцене «Таганки». Но все же я решил ее снять с репертуара. Этот спектакль хорошо пожил, много поездил по России и по миру, был в Германии, США, Израиле, Англии, и мне показалось, что нужно закончить его жизнь, пока он в хорошей форме. Любимов считал, что спектакли необходимо останавливать вовремя — что они должны уходить в легенду. Я последовал его совету.

Меня воодушевляет современная молодежь театра и кино. Я благодарен молодым артистам «Таганки»: и команде «Нет лет», и артистам спектакля «Флейта-позвоночник». Сценической дружбой меня осчастливили и ученики Кирилла Серебренникова в спектакле Гоголь-центра «Пастернак. Сестра моя — жизнь». Отрадой стала работа с Виктором Рыжаковым над спектак­лем «Иранская конференция» в Театре Наций. Здесь у меня великолепные партнеры: Евгений Миронов, Ксения Раппопорт, Алексей Вертков, Авангард Леонтьев, Игорь Верник, Андрей Кузичев, Илья Исаев, Чулпан Хаматова, Ингеборга Дапкунайте, Марина Дровосекова, Нелли Уварова — всех не перечислишь... Выходить на сцену в этом спектакле — и честь, и радость.

— В последние годы у вас много предложений в кино...

— Да, в двадцать первом веке меня стали часто приглашать в кино — и это большая неожиданность. Среди кинопроектов попадаются и достойные сценарии. Например, многосерийный телевизионный фильм «Монтекристо» или картина 2020 года «Земля Эльзы». В этом фильме главные роли мы сыграли с Ирочкой Печерниковой, которой уже нет с нами...

Мне радостно, что мы в разговоре вспомнили выдающихся поэтов: Евтушенко, Вознесенского, Высоцкого, Ахмадулину — все они, шестидесятники, герои моей книги. Но еще один и, может быть, главный ее герой — русский язык. Бродский писал:

Припадаю к народу.
Припадаю к великой реке.
Пью великую речь, растворяясь в ее языке.
Припадаю к реке, бесконечно текущей вдоль глаз
Сквозь века, прямо в нас, мимо нас, дальше нас.

Это финал его стихотворения «Мой народ», это — признание, которое Бродский сделал накануне возвращения из ссылки после досрочного освобождения. Ахматова писала об этом стихотворении как о гениальном произведении. И мне бесконечно дороги эти строки.

Первое мое осознанное знакомство с величием русского языка состоялось, когда отец вернулся с фронта. Сегодня мне кажется, что это было совсем недавно. Я будто наяву слышу, как папа бесконечно читает вслух Пушкина, Плещеева, Лермонтова, Маяковского. Это вошло в меня навсегда, это было словно некий запал, постоянный раздражитель (в хорошем смысле слова). Все лучшее, что вспоминается о школе, — это то, что на школьных вечерах я читал со сцены стихи и даже получил две награды на Всесоюзном конкурсе художественного чтения. Первую — за отрывок из «Василия Теркина» (я читал главу «Поединок») Александра Твардовского, любимого поэта моего отца. А вторую премию — за посвящение Маяковского Сергею Есенину:

Вы ушли, как говорится, в мир иной.
Пустота… Летите, в звезды врезываясь.
Ни тебе аванса, ни пивной.
Трезвость.

Жюри высказалось так: «Конечно, парень заслуживает первой премии, но в стихотворении есть нехорошая фраза…» Поэтому понизили меня до второго места. Кстати, эта «нехорошая» фраза — «Оглушить бы их трехпалым свистом в бабушку и в бога душу мать» — звучала у нас в спектакле «Флейта-позвоночник». Красиво сказано, правда? В Щукинском училище любимыми моими предметами были художественное чтение и сценическая речь, а одним из любимых педагогов — преподававшая их Татьяна Ивановна Запорожец.

— Ваш курс можно назвать звезд­ным: Белявский, Высоковский, Желдин, Збруев, Максакова… Вы были дружны?

— В 1990-х у нас с Галей Аксеновой был телевизионный цикл «Театр моей памяти», он остался где-то в интернете. Так вот, курс Владимира Абрамовича Этуша, на котором я учился, стал предметом одной из наших программ. Называлась она «Щукины дети». Мне кажется, что тогда мы очень мало сказали о нашем курсе, хотелось бы продолжить. И это мы недавно обсуждали с Сашей Збруевым, моим чудесным однокурсником и, так сказать, «одновисельником». Поскольку и меня, и Сашу Этуш хотел не допустить до второго курса. Мы были самыми юными и, с точки зрения мастера, наверное, самыми легкомысленными. Владимир Абрамович увидел во мне не актера, а математика. Из 34 человек, принятых на первый курс, на второй Этуш перевел лишь двадцать. Но двух человек, меня и Сашу Збруева, по просьбе ученого совета оставили вольнослушателями.

А дело было так. Я поступил в училище в 16 с половиной лет. Казалось, я поймал птицу счастья за хвост, но вдруг она вырвалась. Меня отчисляют. Чувства подростка уязвлены. Это был тяжелый, переломный этап в жизни. Но мне удалось справиться с гордыней и начать работать над собой. В течение лета искал причину, по которой я, выходя на уроках мастерства перед аудиторией, не мог расстаться с застенчивостью. На второй курс шел с опаской, очень боялся встречи с Этушем. Мне казалось, он должен меня ненавидеть после того, как ученый совет заставил его нас оставить. Первое задание Этуша было таким: одной половине группы он поручил подготовить наблюдения за тем, как люди читают, а другой — как пишут. И вот на занятии по мастерству все по очереди стали показывать свои зарисовки. Этуш прерывал, говорил: «Врешь, не видел ты этого. Сочиняешь!» Чьи-то наблюдения одобрял: «Да, это похоже». Я подготовил целую горсть наблюдений — не зря же в течение нескольких дней обходил все почтовые отделения на Первой Мещанской (проспекте Мира) и высматривал, как люди пишут письма. Оказалось, что если внимательно наблюдать, то жизнь превращается в театр, да еще в какой!

Когда Владимир Абрамович назвал мою фамилию, мне показалось, что однокурсники замерли, сплотившись, как рота или как партизанский отряд, — каждый желал мне удачи. Я «шел на эшафот» не один — ребята проходили этот путь вместе со мной, и я чувствовал их поддержку. Моральная поддерж­ка товарищей вылилась в то, что на первом же типе, которого я изоб­разил, они робко хихикнули. Когда я показал второго человека, все стали смеяться, а когда перешел к третьему и четвертому — все услышали хохот Этуша. У меня было ощущение, что после этого у ребят выступили на глазах слезы облегчения. Вот такой был у нас дружный курс!

Мы с Сашей Збруевым вновь стали студентами, и оба с отличием окончили институт. Поэтому Владимиру Абрамовичу очень не нравилось, если я где-нибудь вспоминал о том, что он хотел нас отчислить. Я же всегда подчеркиваю, что поступок Этуша по отношению ко мне был поступком большого учителя.

В этом году наш курс отметил шестидесятилетие. Те, кто живы, кто в строю, собрались в родном Щукинском училище. Пообщались с разными поколениями «щукинцев», вспомнили наших педагогов. Человека нет, если нет памяти о нем. Мой любимый друг, режиссер Петр Фоменко, говорил: «В будущее надо идти вперед спиной, оберегая все то, что сделал и накопил, не отворачиваясь от прошлого». Я этот подход разделяю и руководствуюсь им. Может быть, поэтому и решился написать биографическую книгу, в которой отдал дань памяти своим друзьям и партнерам. Ведь все мы у жизни в гостях ненадолго. И тот, с кем вчера здоровался за руку, сегодня уже перешел в компанию легенд и небожителей. Разве это не удивительно?