«Жизнь»: драма о семье, в которой все несчастны одинаково, но каждый — по-своему

Том Лунис (Ларс Айдингер, тот самый император из «Матильды») — известный дирижер, бесконечно репетирующий симфонию под названием «Смерть». Композитор «Смерти» — его лучший друг, непонятый гений, зацикленный на себе и своем творении. А еще он абьюзер, избивающий свою девушку, корейскую виолончелистку и приму того самого оркестра. Сам Том тоже «в отношениях», но со статусом «все сложно»: его бывшая родила ребенка от другого, но тем не менее требует присутствия Луниса рядом с собой 24 часа в сутки. Сам Том гордо называет себя «наполовину отцом».

Еще у Тома есть деструктивная сестра-алкоголичка и умирающие родители. Умирающие в самом буквальном смысле: у отца Паркинсон, у матери какой-то жуткий рак в термальной стадии. Дисфункциональная семейка даже не пытается притворяться нормальной: никто никого не любит и, кажется, не любил никогда.

Чтобы не отпугнуть нежного зрителя, российские прокатчики дали фильму новое название «Жизнь», хотя в оригинале это, вообще-то, «Смерть», или, если точнее, «Умирание». Но, как говорит дирижер Том, когда друг-композитор напоминает о названии его симфонии: «Какая разница?»

Жизнь и смерть — единое целое, и все члены семьи Лунис продлевают свое земное существование, насколько это возможно, пусть и выглядят при этом как курицы с отрубленными головами, бегущие вперед по инерции (это сравнение тоже проговаривается в фильме вслух). Стилистически «Жизнь» похожа на мозаичную «Магнолию» Пола Томаса Андерсона, но с кухонными разговорами-скандалами, позаимствованными у Ксавье Долана («Это всего лишь конец света»). Кстати, как и у Долана, история, рассказанная Гласнером, была личной. Семья Лунис, судя по всему, — это его собственная семья, а «успешный-неуспешный дирижер Том» — это он сам.

Но помещая в титры строчку «в роли моего отца — Ханц-Уве Бауэр», Гласнер использует запрещенный прием. Как можно жаловаться на затянутость истории (а фильм идет больше трех часов) и на спекулятивные приемы, вроде изуродованной до неузнаваемости красавицы-сестры, если все это правда было? Как можно не пожалеть главного героя, когда умирающая мать говорит ему в лицо, что пыталась его убить в младенчестве, швырнув об стену? Как можно отказать в эмпатии тому, кто, судя по развитию сюжета, был этой эмпатии всегда лишен? Даже если автор переступил ту самую «тонкую грань», о которой сам же в фильме и говорит, грань между обнаженной предельной искренностью — и китчем, сделанным так, чтобы зритель синхронно достал носовые платки.