Бывала ли она с кем-то откровенна до конца? Не думаю. Если уж говорила о своих переживаниях, то скупо, чувствовалось, что они ею отрефлексированы.
— Но если не привычными женскими чарами, то чем она могла обаять мужчин?
— Точно не кокетством, уверена, что и в молодости кокетства не любила, а в зрелом возрасте в ней было тепло, накрывавшее человека с головой. Каждый хочет быть услышанным, понятым, прочувствованным, и Волчек все это давала тем, кому считала нужным. Умная и теплая, с колоссальным чувством юмора. Если хотела понравиться, делала это легко. Если не хотела — о, как могла быть необаятельна! И человек сразу понимал, что ему там делать нечего. Она вообще всегда была режиссером взаимоотношений.
Волчек, когда я ее узнала, уже не хотелось заводить романы. Я своими глазами видела, как мужчины достаточно зрелого возраста, интересные, умные, достойные, просто сходили по ней с ума. Теряли головы не от «Современника», не от спектаклей Волчек, а от нее самой. Один ее поклонник жил в Нью-Йорке. Мы приехали в Америку на гастроли, он пришел к нам, вокруг — много людей, но этот человек никого не видел, кроме нее. Сыграть такое невозможно, тем более что он не был артистом. Я потом даже сказала Галине Борисовне: «Видите, что с ним делается?» Она отреагировала: мол, вижу, но это не факт моей биографии. Не обсуждала такие темы, мужское внимание ее уже не занимало и не льстило особенно. Приятно — но не более.
Да и как в ее жизнь зрелых и поздних лет, где она по-прежнему с утра до вечера занималась театром, а еще улаживала судьбы других людей, постоянно о ком-то думая, заботясь, помогая, где надо было ехать кому-то просить квартиру, а потом придумывать, как сделать так, чтобы люди ее театра на Новый год не сухарь жевали под елкой, а получили достойные деньги, где талантливый артист выпивает или актриса оставляет театр, — как туда, в эту напряженную, мало кому понятную жизнь мог войти мужчина? Для него там не оставалось пространства. То, что называют личной жизнью, потребовало бы отвлечения от ее магистрального сюжета: романа с театром.
И все-таки были два брака, были еще мужчины в ее судьбе... Но, наверное, это сложно понять человеку нетворческому: Волчек столько эмоций испытывала, ставя спектакли, — любви, отчаяния, боли, радости... Видимо, ей хватало этих чувств. Всю палитру отношений мужчины и женщины она прожила во время репетиций и выразила в постановках и ролях. Мне думается, что личные чувства даже мешали бы ее работе, они оказались бы лишними.
О ней нельзя рассуждать как о других. Ее жизнь очень отличалась от жизни ровесников, Галина Борисовна и сама, я уверена, осознавала еще в молодости, что все происходящее с ней уникально и что судьба у нее — особая. Волчек не пришла в театр на роли характерной актрисы, хорошей, но одной из. Нет, она вместе с другими талантливейшими людьми создавала театр, не похожий ни на какой. Они не захватили чужую, а создали с нуля свою уникальную территорию. Они задавали тон, их голос был услышан. Что по сравнению с этим «любит — не любит»? Волчек была человеком небанальным, и вся ее жизнь с победами и поражениями, страданием и счастьем была небанальной.
— Как она в последние годы держала театр? Возраст, болезни ведь давали о себе знать...
— Где-то за год или полгода до того как я появилась в театре, то есть в середине девяностых, ей поставили редкий диагноз: возникли проблемы с легкими. Отсюда шли и все остальные недомогания. Однако Галина Борисовна не отменила ни одной репетиции, какую-нибудь встречу могла перенести, а репетиции — это было святое.
Ей приходилось тяжело, особенно в последние три года. Она не могла смириться с тем, что надо пользоваться инвалидным креслом, и старалась, например пусть с поддержкой, но выйти из машины и дойти до своего рабочего кабинета. Когда возвращалась домой, на Поварскую, 26, и входила в подъезд, трудно было преодолевать три ступеньки до лифта, и кто-то ей помогал.
Три года она сопротивлялась тому, чтобы передвигаться в кресле, но в итоге сдалась. Одним из ее первых публичных выходов в этом качестве был визит в Кремль на прием — и она явилась туда в инвалидном кресле. Дескать, если так, пусть уж все знают! Но выглядела превосходно в своей белой блузке и черном пиджачке. Это было частью ее человеческого фасона: если в кресле, то сразу в Кремль! И не инвалидом, а красавицей.
