В марте 1836 года она с отличием окончила Смольный институт: крестница покойного царя Александра I получила в подарок от нынешнего императора к выпуску десять тысяч рублей «за службу отца, на приданое». Ермолай Федорович хотел забрать дочь в Смоленск, где служил в то время, но уезжать из столицы так не хотелось! К тому же она хорошо знала отцовский тяжелый характер. Но тут объявилась мать и сказала Керну, что последует за дочерью. Сама немало натерпевшись от него, она не позволит издеваться теперь и над ребенком. При этом Анна наотрез отказалась возвращаться в дом генерала в качестве жены, заявив, что будет жить там... гувернанткой.
«Какою вы можете быть ей гувернанткою, вы, привыкшая к беззаконной жизни?! — вскипел Керн. — Поздновато же вспомнили, мадам, что у вас есть дочь!.. Или же дело в том, что вы вконец поиздержались на молодых любовников?» Катрин слушала все это, забившись от страха в угол. Брать в Смоленск Анну генерал отказался наотрез и на другой же день увез дочь из Петербурга.
В провинции потянулись дни, полные скуки и проклятий Ермолая Федоровича в адрес непутевой жены. Привыкший к плацу, на ругательства он не скупился. Катрин испуганно отмалчивалась. По совету матери она подала прошение о принятии ее в Смольный на должность классной дамы. И вот она снова в Петербурге, но с Анной Петровной видится нечасто: тридцатисемилетняя матушка поглощена новым романом — на сей раз со своим семнадцатилетним кузеном Александром Марковым-Виноградским. Опять повод для скандала! Однако первого февраля 1837 года они с дочерью встретились на отпевании в храме Спаса Нерукотворного Образа на Конюшенной площади у гроба Пушкина, поэта, когда-то назвавшего Анну Керн «гением чистой красоты»...
Поступив на службу, Катрин старалась жить тихо и безупречно: почти нигде не бывала, разве что у Марии Ивановны Стунеевой, чей муж также работал в Смольном (их семья жила при институте на казенной квартире). Общества сторонилась, ибо когда ее представляли: «Мадемуазель Екатерина Ермолаевна Керн» — и без того робкой барышне хотелось спрятаться, она бледнела, краснела, горбилась. «Дочь той самой?.. Пожалуй, недурна...» — читалось в глазах любопытствующих.
