Вслед полетели пушкинские письма: «Милая», «Прелесть», «Божественная», «Я бешусь, и я у ваших ног», «Как поживает подагра вашего супруга? Надеюсь, у него был основательный припадок...» Он предлагает ей сесть в почтовую карету и ехать к нему в Михайловское: «Если ваш супруг вам надоел, бросьте его!» Ведь у них же полное «сходство характеров, ненависть к преградам, сильно развитый орган полета!..»
Анна отлично понимала, что поэт влюбляется во всех без исключения привлекательных девушек и женщин, и мчаться в Михайловское не спешила. Но с Ермолаем Федоровичем более оставаться тоже не желала. В начале 1826 года, беременная третьим ребенком, Керн окончательно порвала с мужем и уехала в Петербург.
Наконец-то она была свободна! Пушкин показал ей путь, щелочку в заветной двери, но идти по этой дороге она впредь решила сама, без чьей-либо указки. Анна поселилась вместе с сестрой в доме на набережной Фонтанки. Несмотря на интересное положение Керн, у нее сразу образовалось множество поклонников. Пушкин шутя назвал Анну в письме «вавилонской блудницей» и игриво писал ей: «Вы пристроили Ваших детей — это прекрасно. Но пристроили ли Вы Вашего мужа?» Однако Анне было не до шуток — вторая дочь, Анна-младшая, умерла, не прожив и пяти лет.
Летом 1826 года на свет появился третий ребенок — опять девочка. Ее назвали в честь сестры Пушкина Ольги Сергеевны Павлищевой, ставшей новорожденной крестной матерью. Генерал Керн лишил Анну всякой поддержки. Но она как-то перебивалась: не считала зазорным одалживаться у родственников и многочисленных поклонников. Писала без конца прошения на высочайшее имя, требуя заставить Керна выплачивать ей содержание.
Катрин была определена в пансион, а после — в Смольный институт благородных девиц, куда воспитанниц принимали с шести лет. В 1833 году в семилетнем возрасте умерла Ольга, и Катрин осталась единственной дочерью «той самой Керн». При ее появлении оживленно щебечущие соученицы обычно замолкали. Девочка знала: говорят о ее «беспутной» матери, которая уже пребывала отнюдь не в «годах пламенных восторгов», но продолжала кружить головы и без памяти влюбляться сама. Более пятнадцати лет жизни почти впроголодь, всеобщее осуждение, и однако же в те редкие минуты, когда Катя видела мать, та не казалась несчастной. Девушка часто думала, хватило бы ей духу поступить как она? И отвечала себе: не посмела бы, нет в ней такой твердости и бесстрашия...
