И Эльдар Александрович говорит: «Не понимаю, как вы себе позволяете относиться так ко мне и к кино! Я в растерянности… Я вас всех ненавижу и как артистов презираю. Поэтому каждому отправлю в театр по «телеге», чтобы все знали про ваши художества». И добавил, обращаясь к Евстигнееву: «Женя, сегодня я не смог выбрать ни одного трезвого дубля». Повернулся ко мне: «А ты, Талызина, вообще монстр!» — и пошел прочь. Повисла тяжелая пауза... Стыдно ужасно. Володя Досталь, который был на картине вторым режиссером, с укором говорит: «Да уж, действительно нехорошо, ребята… А тебя, Валька, всегда больше всех видно!» Все поникли, но сниматься надо. А холод тот же, и обед в пять часов никуда не пропал… И, конечно, кто-то снова пришел и принес. Смотрю, мои друзья из тройки пошли за угол, а меня не зовут. «Вы что? — спрашиваю Буркова.
— Меня выкидываете, что ли?» «Валька, — отвечает он, — ты выпьешь на копейку, а показываешь на рубль! Вот выпила — и молчи! А тебе же обязательно надо выступить!» — «Значит, выкидываете?..» И Женя, добрый человек, за меня вступился: «Да налей ты ей…» Налили. Началась работа. Думаю: «Вот умру, а не выступлю!» И как нарочно, наш чудесный оператор Володя Нахабцев пять часов выставляет свет. По нам. То есть мы на улице и снова ужасно мерзнем… И чего мне показалась смешной шея мхатовского корифея Алексея Николаевича Грибова?.. Мне его вообще жалко было — великий артист стоит на морозе, ежится, поднял воротник, втянул голову, шапка эта его, «пирожок», не греет совсем… В общем, у него под подбородком свисал такой зоб (или как это называется?), и вот я, честное слово непроизвольно, как схвачу его за эту штуку: «Ах ты, хорошенький мой!»
Бурков с Евстигнеевым, несмотря на явную драматичность ситуации, с хохотом поползли в стороны — они дождались-таки моего выступа… Рязанов очень нехорошо на меня посмотрел, но ничего не сказал…
Так закончились съемки «Зигзага удачи». Никакие «телеги» Рязанов по театрам, конечно, не отправил. И даже если бы и отправил, это время навсегда осталось бы в моей памяти как самое теплое и замечательное. Никогда потом, несмотря на сотню киноролей, у меня не случалось таких душевных съемок. Поэтому ностальгия по нашей «хоккейной тройке» преследует меня по сей день. Я была до одурения влюблена в своих партнеров по фильму и совершенно счастлива. Конечно, как в артистов влюблена. Правда, и Бурков, и Евстигнеев поначалу пытались за мной приударить, но я их поползновения живо пресекла.
У меня была другая личная жизнь.
И тоже весьма насыщенная.
Мать Леонида отдала нам 25-метровую двухкомнатную квартиру. Родилась Ксюша. Обычно младенцы появляются на свет страшненькими — с синюшными сморщенными мордочками, а моя с первых дней была потрясающей красоткой. Я смотрела на нее и думала: «Валька, неужели ее родила действительно ты?» Не ребенок — куколка…
Я хотела еще детей. Как-то говорю мужу: «Давай еще родим...» Ответ ошарашил: «Ну, если породу не испортишь, родим еще». Сладковато-душительное ощущение бездны вернулось. Ноги стали ватными, голова закружилась, по горлу разлилась тоскливая горечь. «Непородистая девочка», «если не испортишь породу»…
Чужая я тут. Вот даже ему, отцу моей красотки-дочери, чужая…
Если Леня и воспринимал меня елочной игрушкой, то явно надеялся, что я из специального небьющегося стекла. Это было не так. Всякий раз, от каждой такой фразочки я честно разлеталась вдребезги, только никто не замечал. Леонид по-прежнему пил. Постепенно все ссоры стали сводиться к одному. «Алкоголик!» — кричала я. «Ты живешь со мной ради денег», — вяло отбрехивался муж.
Зарабатывал он и правда хорошо. Только мы с Ксюшей денег тех видели все меньше и меньше. Однажды Леня пришел уже порядком поддатый. «Дай бутылку, — говорит, — я знаю, у тебя спрятана…» Поллитровка действительно была надежно скрыта в шкафчике, но я твердо сказала: «Нет у меня никакой водки.
Да и тебе достаточно». — «Серьезно говорю, дай бутылку, а то пожалеешь». — «Нет!» «Ну как хочешь», — повернулся и ушел. А муж как раз должен был получить за заказ крупную сумму. День Лени нет, два, три… Я не нервничаю, потому что такие загулы с ним случались частенько. Жить Лениными проблемами энтузиазма больше не было, у меня своих хватало. Я в конце концов много работала, да и понимала уже, что даже если расшибусь в лепешку, пить он меньше не станет. Наконец является. Помятый, глаза как у кролика — видно, хорошо время провел. Наливаю ему клюквенного морса, чтоб хоть как-то в чувство привести. «Добренькая такая, — усмехнулся муж, попивая морс. — Интересно, ты продолжишь быть добрячкой, если узнаешь, во сколько тебе обошлась та бутылка водки, которую ты мне не дала? Весь гонорар!» Я устала.
