Вебер выстраивает кадр, дает знак взрывотехникам, опять кричит: «Мотор!», и я, совсем запутавшись, соединяю слова «машина» и «баржа» в одно. И выдаю такое: «Быстро! Дайте мне машибаржу!» «Ст-о-о-п!» — Франсис Вебер теперь стал совсем синим от злости.
Он опять бежит к нам, плюхается на асфальт и засовывает голову под машину, но почему-то обращается к Жерару: «Вот скажи мне, что с ним такое случилось? Он что, выпил?» И подлюга Жерар делает такой невинный взгляд: «О, я не знаю…»
Этих слов было достаточно — от него пахнуло мощным перегаром «Рикара» (потому как он в отличие от меня действительно принял). Запах был чудовищный, невыносимый, меня даже скрутило от отвращения. Ну наконец-то он себя выдал! Теперь ему достанется, я буду оправдан — и я сразу расслабился, заулыбался.
Все в порядке, я вне подозрений! Но тут Вебер перевел взгляд на меня: «Кто бы сомневался! Теперь мне понятно, ты попросту пьян!»— «Я?!» — «А кто?! Именно ты! Потому как Жерар еще на прошлой неделе дал мне клятвенное обещание, что больше не будет пить на площадке! И ты давай мне такое же, немедленно!»
Конечно, я мог бы упорствовать, но ситуация складывалась явно не в мою пользу. Ничего не оставалось, как поклясться. Но и на этом мои унижения не окончились. Вебер обратился к Жерару: «Присматривай за ним!..»
— Сейчас в Париже, как вы, наверное, знаете, развернута широкая кампания: журналисты «Пари-Матч», например, высказали свой протест против Депардье.
Оказывается, в последнее время он срывает все интервью, потому как заявляется на них в стельку пьяным. Получается, этой истории уже много лет?
— Жерар постоянно дает обещания не приходить пьяным на съемки, но ему трудно держаться, он впадает в жуткую депрессию и от этого вновь начинает пить. Режиссеры знают о его «нестабильном» положении. Я же со временем научился точно определять его состояние: когда он пьян, его глаза упорно пытаются что-то рассмотреть на кончике носа.
Снимали мы сцену в «Невезучих» (кстати, изначально на роль моего партнера приглашался Лино Вентура, но, прочитав сценарий, он категорически отказался сниматься) — когда я, получив дверью по лицу, падаю в холле отеля, а Депардье, забегая следом через эту же крутящуюся дверь, должен поднять меня и позвать носильщика.
Вроде бы ничего сложного. Но это для трезвого актера.
Перед съемкой я тотчас же отметил про себя, что глаза Жерара уже не пытаются рассмотреть ничего на кончике носа, а попросту собраны в кучку. Интересно, что будет? Режиссер кричит: «Мотор!», я проделываю все, что от меня требуется, а вот Депардье начинает вертеться в этой крутящейся двери и в конечном итоге выпадает из нее не в холл, а на улицу, где меня нет и не должно быть. Стоп. Новый дубль. К счастью, на этот раз он попадает в холл, но… кошмар — наступает мне на руку! А теперь представьте себе вес этого колосса. Я истошно завопил от боли. Но мой крик перекрывается рассерженным визгом Вебера: «Ты что-о-о, пьян?» «Это не я, это все он», — пытаюсь защищаться.
Тут в нашу перепалку встревает Жерар. «Бросьдите меня, йа немного узтал», — едва выдавливает он из себя.
С третьего дубля Жерару удалось и преодолеть крутящуюся дверь, и попасть в холл, и даже поднять меня.
В конце съемочного дня Вебер дал особые указания своему личному ассистенту Филиппу взять на себя еще одну обязанность: не сводить глаз с «этих двоих».
— Вы сами неоднократно высмеивали нелепое и расхожее поверье: это на сцене клоун смеется, но стоит занавесу опуститься, как клоун становится обычным человеком — нередко печальным, трагичным, плачущим. Себя вы, надо понимать, в группу «плачущих» клоунов не записываете?
— Нет, почему же, я могу пустить слезу, но только в том случае, если не успею вовремя отскочить в сторону и упавший занавес шарахнет меня по физиономии. На самом деле я очень счастливый человек. У меня есть вкус к счастью. И какой я на сцене, такой же и в жизни. Меня все радует, все забавляет — получаю сплошь положительные эмоции. Я не утратил умения ждать прекрасных событий и быть внутренне к ним готовым. Не потерял способности удивляться. Легок на подъем, смешлив. Строю планы, много работаю, и со мной, как вы уже поняли, и в жизни случаются смешные события, такие же, как и в кино, так что — нет, никакой я не плачущий клоун. Это точно.
— Но вы же отличный драматический артист. Тому доказательство множество серьезных ролей, сыгранных вами в последнее время как в кино, так и в театре.
Какой актер не мечтает о своем Гамлете?
— Да погодите вы с Гамлетом, до него дорасти еще надо, мне бы пока короля Лира сыграть. Серьезно, я давно об этом мечтаю. А еще о чеховской «Чайке». Не люблю роли, которые напоминают открытые коробки с рождественскими подарками. Мне нравятся неоднозначные, сложные и глубокие характеры. Вот в новом году выйдет драматический фильм с элементами комедии, где мы с Джейн Фондой играем супругов-пенсионеров, которые собирают группу таких же отверженных жизнью старикашек и решают жить одной большой семьей, только бы избежать отправки в дом престарелых.
— Месье Пьер, а трудно быть смешным? Не посмешищем, а именно смешным? Где пролегает эта тонкая грань?
Как не впасть в дурновкусие?
— Секрет очень прост. И заключен он в полной естественности, а это означает, что не надо ни делать нарочно, ни не делать нарочно. То есть делать вид, что ты делаешь нарочно не нарочно, но при этом искренне этого не понимаешь. Или наоборот. Для меня понятие «смешного» — очень серьезное понятие, не случайно в любой комедии есть жертва и палач — расстановка сил, как в классической драме. И через смех можно почувствовать беды мира. Смех помогает с ними примириться. Я мечтал бы стать танцующими булочками Чаплина, шляпой Бастера Китона, ногами Джерри Льюиса или Жака Тати… Но я ни то и ни другое, хотя ощущаю, что из их команды. Я просто шут-мыслитель, типичный герой комедии-бурлеска, который пытается разобраться в извечных несчастьях человека.
