«Приехал Олег Павлович с гастролей, и институт выдал всем справки, что мы зачислены. Я с этой справкой — домой. Отец: «Ты откуда?» — «Я из Москвы, поступил в театральный, вот справка». — «Да ты же учился в Волгограде?!» Шок, пауза, а потом кричит: «Да это же липа! Они там, в Москве, даже деньги фальшивые печатают, а эту фигню им ничего не стоит...»
— Василий Константинович, что вы считаете главным достижением в своей жизни?
— Думаю, то, что я достиг своей мечты, хотя это было очень маловероятно. Причем у меня сбылась не одна, а целых две мечты. Началось все со страстного желания 13-летнего подростка из российской глубинки, влюбленного в группу «Битлз», попасть в Лондон и прикоснуться к жизни своих кумиров. Все получилось. Правда, через целую жизнь, но это не отменяет результата. И об этом я написал в своей повести «Еще вчера», которую мечтаю экранизировать...
Второе желание начало приобретать очертания после неудачной попытки осуществить первое, примерно в том же возрасте, и связано оно с выбором профессии.
— Ваши родители, думаю, не имели никакого отношения к искусству?
— Мои родители познакомились в концлагере. Папа был пленен в первые месяцы войны и угнан в Германию, четыре года провел в лагере. Маму тоже угнали немцы. Там родители встретились, полюбили друг друга. Отца немцы вербовали во власовскую армию, но он не сломался. Рядом с концлагерем было большое поместье, хозяин которого умер перед войной, а сын его воевал на Восточном фронте. Хозяйка не справлялась одна и отобрала моих родителей для помощи по дому. Утром они приходили к ней, работали, а вечером возвращались в лагерь. Это, конечно, облегчило их жизнь в плену. Освобождал их второй фронт, американцы. Стояло два эшелона — один на запад, второй на Россию. Предлагали: «Выбирайте, куда хотите». Конечно, домой. Долгое время отец никуда не мог устроиться на работу. В то время ко всем, побывавшим в концлагере, относились недоверчиво. К счастью, вскоре оказалось, что надо срочно строить поселок Шолоховский. Туда он и устроился на шахту. Кстати, поселок наш назвали в честь геолога, нашедшего там уголь, а не в честь писателя Шолохова, как может показаться.
— Откуда же у вас появилось это неожиданное желание стать актером?
— Рос я на улице, мы играли в войнушку на полном серьезе, с оружием, которого тогда много оставалось в лесах. В четвертом классе бросали патроны в костер, один взорвался. Двое ребят погибли, я сам получил кучу осколочных ранений... Несмотря на это, мне все равно нравилось изображать героев войны, игра доставляла удовольствие. Думаю, страсть к лицедейству зародилась у меня именно тогда. К тому же на экраны вышел фильм «Неуловимые мстители», в который я просто влюбился.
Написал письмо Эдмонду Кеосаяну, режиссеру фильма: «Я могу скакать на лошади, стрелять, ездить на мотоцикле — полностью готов к съемке! Берите!» (Смеется.) Отправил в Москву «на деревню дедушке». Через какое-то время, когда я уже и забыл про это, приходит из Москвы конверт на мое имя. Открываю — с «Мосфильма»: «Молодой человек, вы в своем письме сделали столько грамматических ошибок, что вас нельзя на пушечный выстрел подпускать к этой профессии. Актер должен быть грамотным, образцовым...» и так далее. Я очень сильно обиделся на «Мосфильм». Ну, думаю, еще не вечер.
Оканчиваем десятый класс. Пьем пиво в пивнушке, и мои дружки говорят: «Напрасно ты в Москву едешь! Там все места продажные, все уже куплено, куда тебе? Наш брат там не пробьется!» Думаю: «Действительно, что же мне делать?» Нахожу поблизости в Краснодаре институт культуры, в котором готовили режиссеров массовых сцен. Родители выделили мне 100 рублей, и я поехал поступать. Специальность сдал, а общеобразовательные экзамены завалил. Деньги, естественно, промотал, так как надо было за койку платить, что-то есть. Еду обратно домой в автобусе Краснодар — Ростов и нахожу там газету «Волгоградская правда» с объявлением: «При Волгоградском театре кукол объявляется трехгодичный одноразовый набор актеров для ТЮЗа и для театра кукол». Господь разбрасывает знаки, главное — не пройти мимо. Приезжаю домой. У папы нервы ни к черту, естественно. «Ну что, — говорит, — промотал? Давай в шахту!» Текст был жестче, конечно... Я ему про кукольный театр втираю. А мама женским сердцем почувствовала и говорит: «Костя, ну пусть он едет, может быть, это его судьба». В общем, поехал туда, год отучился, а брони нет! Значит, нужно в армию идти. Через два года вернулся, а мои однокурсники уже все окончили. Говорят: «Вася, давай мы тебя пристроим в какой-нибудь театр рабочим сцены, а потом поступишь в театральный». Думаю: «Нет, ребята-демократы, так не пойдет! Надо только вперед!»
Но как? Если вернусь домой, отец убьет или пошлет в шахту. Тогда конец мне, никогда не выберусь из своего поселка Шолоховский. И тут на глаза попадается объявление: «На тракторный завод требуется ученик токаря». Общежитие дают и денежку. Вот счастье! Родителям соврал, что продолжаю учиться дальше. Сам до лета проработал на заводе, получил разряд какой-то, о чем есть запись в трудовой книжке, и все — в Москву! У меня тогда был единственный знакомый в Москве, Саша Карин, который учился на третьем курсе Щепкинского училища, а позже стал каскадером. Он приютил меня в своем общежитии и стал натаскивать на поступление. Репертуарчик у меня был — что-то я все же вынес из учебы на кукольника. Но говор мой был с мягким «г», как говорили в моих краях.
— Это же почти приговор для актера...
— Прихожу я в Школу-студию МХАТ и читаю программу со своим «г». Они спрашивают: «Вы откуда?» — «Из Ростовской области». Говорят: «Вот и возвращайтесь домой, и чтобы ноги вашей не было у нас во МХАТе!» Вот это было фиаско! Пошел я дальше в «Щуку». Курс набирала Яцкина, которая и пропустила меня на второй тур. Я, окрыленный, прохожу мимо ГИТИСа. «Дай, — думаю — загляну и туда». А там курс набирали Владимир Алексеевич Андреев и Олег Павлович Табаков. Я к Андрееву, тогда вообще не знал, кто такой Табаков. И здесь прошел на второй тур. Тут студенты-старшекурсники, которые помогали салагам, говорят: «Давай к Табакову!» Захожу на экзамен, смотрю — сидят: один — с расщелиной между зубов, второй — «японец». Потом оказалось, это были Костя Райкин и Валера Фокин. (Смеется.) Один другому говорит: «По-моему, это сумасшедший, надо брать!» Забегая вперед, уже на втором курсе, когда делали этюды, Фокин лег на пол и оттуда наблюдал за моим лицом, что со мной происходит.
Я решил учиться у Табакова. Оставалась мелочь — сдать историю и пройти фониатора. Смотрит он на меня и припечатывает: «Ваш голос не будет выдерживать нагрузки, вы профнепригодны!» А Табаков в это время был на гастролях в Саратове. Я звоню ему — что делать? Он отвечает: «Иди в приемную ректора и жди там». Сижу в приемной до упора, уже к вечеру вызывает ректор и говорит: «Завтра сдавайте историю, приедет Табаков — разберется». Приехал Олег Павлович с гастролей, и институт выдал всем справки, что мы зачислены. Я с этой справкой — домой. Отец: «Ты откуда?» — «Я из Москвы, поступил в театральный, вот справка». — «Да ты же учился в Волгограде?!» Шок, пауза, а потом кричит: «Да это же вранье! Они там, в Москве, даже деньги фальшивые печатают, а эту фигню им ничего не стоит...» Доказать свою причастность к актерству удалось только с помощью кино. На третьем курсе я снялся в фильме «Спасатель» и привез родителей на премьеру. Фильм начинается с моей фотографии, где я в военной форме, и со слов «Здравствуй, мама, это я!». Они схватились за голову и весь фильм проплакали...
— «Спасатель» — это и было началом «вашего кино»?
— Еще до съемок «Спасателя» мне удавалось с присущим мне «талантом» портить отношения с режиссерами продемонстрировать эту особенность. (Смеется.) Во время учебы Табаков всегда нас пристраивал на съемки, чтобы какие-то денежки получали. Мы помогали группе строить, подметать и так далее. Когда учился на втором курсе, Олег Павлович снимался у Никиты Михалкова в фильме «Несколько дней из жизни И. И. Обломова». Там, кстати, начал сниматься и Калягин, но потом его целиком вырезали. Юрий Богатырев, который играл Штольца, написал тогда мой портрет, он остался мне на память... Я, конечно, тоже помогал на съемках. Михалков мне говорит: «А что ты в массовке не снимешься? Все студенты снимаются». Я нагло отвечаю: «Я у вас в массовке сниматься не буду!» Он: «Почему?» — «Потому что хочу играть роль!» И правда, через какое-то время мы с Никитой Сергеевичем договорились, что я буду играть у него в проекте «Валентин и Валентина». Это кино в итоге не получилось, и он начал готовиться снимать «Пять вечеров», где я должен был играть Славку. Тоже не состоялось...
А случилось так, что я снялся у Сергея Соловьева в «Спасателе». Это моя первая роль — и сразу Венецианский кинофестиваль! И тогда Никита на меня обиделся. Мне оператор Паша Лебешев потом передал разговор с Михалковым. Когда мы ехали в Вышний Волочек на съемку «Спасателя», я спрашиваю: «Что я ему сделал?» Он отвечает: «А он любит открывать имена». Это была ревность, что не он, а Соловьев открыл меня. Мы с Никитой и сейчас прекрасно общаемся, но он свое слово сдержал и никогда меня уже не снимал. К слову сказать, я его понимаю.
— А со Славкой не получилось по вашей вине?
— Мы начали готовить дипломный спектакль по пьесе Алексея Казанцева «С весной я вернусь к тебе...», написанной им по подлинным письмам Николая Островского и по роману «Как закалялась сталь». Я играл там Павла Корчагина и самого Николая Островского. Уже имелся подвальчик на улице Чаплыгина, который выбил Олег Павлович. И Табаков не отпускает меня сниматься к Михалкову: «Васька, — говорит, — ты еще наснимаешься, а нам надо свой театр делать, это же первый дипломный спектакль». И отдает ему Игоря Нефедова. Олег Павлович очень ценил преданность театру. Иногда это шло вразрез с твоими интересами.
— Табакова можно понять, тогда же только формировалась первая историческая «Табакерка»...
— Мы там сами покрасили стены, полы. Это был исторический дом, там раньше жили первые большевики-революционеры, там Ленин с Горьким слушали «Аппассионату» Бетховена. Потом большевики стали умирать. И периодически приходил начальник ЖЭКа и предлагал: «Идите смотрите, что вам надо — мебель, вещи». Мы стали туда все затаскивать, обживать. В 1980 году тогдашний министр культуры СССР Петр Демичев не дал разрешения открыть свой театр в Москве, сказал: «Второй «Современник» и вторая Таганка нам не нужны». И мы получили распределение в Брянск: «Ну, отправляйтесь в Брянск, а Табаков будет к вам приезжать».
У нас было семь дипломных спектаклей — целый репертуар! А нашу постановку по Островскому уже знали все, даже приезжали из разных городов смотреть. Тогда Табаков метнулся в «Современник», они же вместе с Волчек создавали этот театр: «Мы принесем тебе свежую кровь!» Она сказала: «Нет!» У Табакова был непростой период, он собирался набрать следующий курс и предложил мне сделать это вместе. Я отказался, даже дважды. Не пошел за ним. Говорил ему: «Что я сделал в искусстве? Чему должен учить молодых? Я сам ничего не сделал!»
И хотя доигрывал все спектакли, которые продолжали идти на Чаплыгина, и не подвел его, но, видимо, обида на меня осталась. Как мне потом передали злые языки, когда Союз кинематографистов России подал документы на присвоение мне звания народного артиста РФ, то комиссия, возглавляемая Табаковым, не поддержала меня... Он даже не пришел ко мне на премьеру, когда я Хлестакова сыграл, потому что сам мечтал сыграть эту роль. Так в России и не сыграл, получилось только в Праге. Однажды, когда я был студентом, он даже подарил мне пальтецо вельветовое, видя, в каком я хожу. Как будто передал эстафету, как прошлый исполнитель Хлестакова будущему, хотя кто мог тогда знать, что позже я буду играть эту роль? Во времена учебы у нас с ним были хорошие отношения. Когда было хорошее настроение, он называл меня Васяндрик, а если я провинился, то Васисуалий.
— А что означало «провиниться»?
— Самое безобидное! Ну, например, я мог прийти на занятие в женских черных очках... В институте у меня начались частые потасовки с мордобоем — я приходил на первом курсе с синяками под глазами и в женских солнцезащитных очках. Табаков: «Васисуалий, солнце, что ли, сильно палит? Значит, мы сегодня работать не будем? Понял, отдыхай».
— Отказав Табакову, вы предпочли ему «Современник»...
— После окончания учебы в 1980 году я начал сниматься у Геннадия Ивановича Полоки в фильме «Наше призвание». Там был прекрасный актерский состав, я познакомился с Валерием Золотухиным, Ией Саввиной, Федором Никитиным, который снимался еще в немых фильмах, с Валентиной Теличкиной, Володей Высоцким, Павлом Кадочниковым. Володя Высоцкий написал песню для этого фильма, а должен был написать десять и сыграть главную роль. При мне Высоцкий диктовал текст песни Полоке по телефону, говорил: «Я должен к Марине в Париж смотаться на несколько дней, потом приеду и закончим работу». Не успел... Полока попросил Ивана Бортника сыграть его роль. Позже я и Ваню хоронил.
Золотухин звал меня: «Васька, давай на Таганку!» Юрий Любимов тогда затевал «Бориса Годунова», и я даже кого-то там репетировал дома у Золотухина. Но все же решил прийти на прослушивание в «Современник». Я почему-то боялся, что не возьмут, хотя все мои педагоги были здесь и видели мой дипломный спектакль. Пришел сюда в апреле, после юбилея театра, по-моему, все были с бодуна, потому что накануне праздновали. На прослушивании я шел в конце, показывал отрывок из «Мастера и Маргариты» с Сашей Кариным. Он изображал врача, а я — Ивана Бездомного. Они посовещались, потом зовут: «Мищенко, давай завтра на репетицию к Игорю Владимировичу Кваше, он репетирует «Кабалу святош». И радостно закончили это прослушивание.
— Через два года вы блестяще сыграли в театре звездную роль Хлестакова и вашей партнершей была Галина Волчек. Как с ней игралось?
— Я счастлив, что мы были партнерами! Она была потрясающей актрисой! Даже не знаю, с кем ее сравнить, может быть, с Раневской. Она могла все! И была не полностью раскрыта. Да, плохо учила текст, трудно запоминала, и у нее были режиссерские амбиции. А партнерша была шикарная, ей играть ничего не надо, она могла вмиг взять необходимую мимику и стать нужным персонажем. Все ее роли были блестящи — «Вечно живые», «Кто боится Вирджинии Вульф», «Ревизор». Она была живой и естественной, быстро реагировала.
У нас были смешные эпизоды. Во время спектакля на сцене стояла узенькая кушетка, на которую мы с ней укладывались во время заигрывания. Однажды так неудачно легли на эту кушетку, что Волчек вдруг начала падать. Я не мог допустить, чтобы она упала на сцену, и мне пришлось рукой сильно ухватить ее пониже талии. Но Галина Борисовна продолжала падать, и мне приходилось все глубже и глубже запускать руку, оттягивая одну половину... Мы с ней хохочем. И если я могу оправдать свой смех, так как мой персонаж выпивший, то она — никак. Влетает на сцену Неелова, видит это все и тоже начинает хохотать. Входит Гафт-городничий, не может понять, что происходит, разворачивается и уходит. Там было много смешных моментов. Например, каждый раз, когда мне приходилось по роли взбивать ее мощную грудь, как подушку, я смущенно спрашивал: «Ничего?» Она подбадривала: «Давай, давай!»
— Василий Константинович, а как у вас с ней складывались отношения «актер — режиссер»?
— Я не был любимчиком, но все равно она относилась ко мне хорошо. Не совсем воспринимал ее как режиссера: какие-то спектакли я принимал, а какие-то — напрочь. В 90-е годы она ставит «Вишневый сад» и сообщает: «Лопахин будет в красном пиджаке!» Проводит параллель с бандитами. Мне казалось это слишком примитивным. Доброжелатели, наверное, все ей доносили, театр — очень конкурентная среда. Мои достойные работы в театре можно по пальцам пересчитать. Это «Ревизор», «Карамазовы и ад», «Стена», «Мелкий бес». И ни одна из них с Волчек как с режиссером. Я с ней ни одного спектакля не сделал. Видимо, это был просто не совсем мой режиссер.
Зато она была потрясающим менеджером! Как и Табаков, которого я тоже не считаю хорошим режиссером. Она потому и боялась его пускать сюда, боялась за свое место. Но это я так думаю. И ей казалось, что ее не любят в СТД: «Конечно, я же не из их круга!» А то, что еврейка, беспартийная, руководила театром — это, безусловно, была ее огромная заслуга. Умело переплавляла «комиссионное» общение с женами чиновников в удовлетворение потребностей театра и таким образом получала для «Современника» всяческие блага. При этом умела стимулировать актеров, на которых идет публика: каждый месяц сумма в конверте, квартиры, лечение — все. Я 16 лет играл Хлестакова, и уже когда стал седым и начал закрашивать волосы, ей сказал: «Галина Борисовна, давайте я кого-то подготовлю, Хлестаков молодой человек 23 лет, у меня физика другая. Помогу ввести молодого артиста...» Я не люблю, когда Раневскую в «Вишневом саде» играет 70-летняя актриса, например. Она отвечает: «Это театр, здесь зрители идут на имя». Для этого собирала звезд экрана. Опять мой язык... Ну привели и привели, тебе чего?
Бунтовал я постоянно. Театр должен был ехать с «Крутым маршрутом» на гастроли в Америку, в Сиэтл. Это было в первый раз, там шел какой-то фестиваль. И получилось, что нескольких человек оставляют, в том числе и меня, но при этом едет много приглашенных. Я, естественно, выступил на собрании в защиту Валеры Хлевинского: «Чтобы он в женской тюремной камере смотрелся как женщина, побрейте его, оденьте в женское платье, он может сидеть спиной к зрителю, и не будет видно, что это мужчина. Возьмите лучше его! А вы набрали своих любовниц!» В итоге еще нескольких актеров взяли, а меня, конечно, нет. Я мог и резче выступить — физически...
— Это как?
— Однажды я бросил тарелку, полную окурков, в Волчек и Романа Балаяна. Он тогда ставил здесь спектакль, перекантовывался, чтобы дождаться весны и запуститься с какой-то картиной на «Мосфильме». Репетиции шли очень тяжело, причем для всех, даже выпивать стали во время работы. Он командовал: «Внесите в кадр! Вынесите декорацию из кадра!» Какой кадр? Какую декорацию? Он мыслил киношными категориями. И все время менял все на свете — давай так, а давай сейчас эдак. Мы понимали, что это случайный человек в театре. И однажды на репетиции он как-то пренебрежительно мне что-то сказал, может быть, я даже был виноват. Я крикнул: «Что?!» Рядом со мной стоял стол с тарелкой окурков, и я — хрясь! — кинул эту тарелку в шестой ряд, где они с Волчек сидели. Что интересно, докинул. Оба пригнулись, тарелка вдребезги разбилась, осколки полетели во все стороны. Потом Волчек показывала один осколок и говорила: «Вот, Васька чуть не убил им меня!»
— Как Волчек 40 лет терпела вас в театре с вашим характером?
— Ей надо памятник поставить за терпение! Дней через пять после того случая звонит она мне: «Ты как? Пришел в себя? Давай возвращайся!»
Да, кровушки я ей попил — не дай бог. Я же казак, из песни слов не выкинешь...
Но не все, конечно, мне прощалось. Однажды собрался худсовет, вызывают меня и песочат: «Ты почему не приходишь на репетиции, просишь сыграть второй состав вместо себя?» Отвечаю: «Мне нужно зарабатывать, нужны деньги, теще требуется операция». — «А что, ты здесь не зарабатываешь?» Я говорю: «Зарабатываю 100 рублей, но я один мужчина в семье, мне надо крутиться». Стали меня судить. «Переведем тебя в наказание в рабочие сцены... или выговор...» Мне так обидно стало! Я как крикну: «Да пошли вы все на!..» Штукатурка посыпалась... Вот за все это она и держала меня на длинном поводке. Всем квартиры дали, даже тем, кто пришел позже меня, а мне только комнату в коммуналке. У меня было ощущение — «знай свое место! Ты наш, но не наш».
— Михаил Ефремов сказал как-то про вас, что вы обидчивый, как Россия...
— Я был обидчивый, с возрастом легче стал на это смотреть.
Когда пришел в театр, меня Костя Райкин ввел на Епиходова в «Вишневом саде», потом спектакль заморозили. Позже его возобновили, и мы с Гармашом вдвоем начали репетировать Лопахина. Постепенно чувствую, что Волчек стала меня отодвигать, видимо, опять кто-то что-то обо мне сказал. Уже костюмы были сшиты и надо было ехать на Бродвей. И тут Гармаша вдруг не могут найти. Я был в обиде на нее и в очередной раз ушел сниматься. Находят меня на «Мосфильме»: «Срочно позвони в театр, тебя разыскивает Галина Борисовна!» Машину за мной прислали. Что такое? «Да мы спектакль снимаем с американцами, а не можем найти Лопахина — Гармаша». Приезжаю, с пылу-жару Лопахина играю, кто видел, говорят: «Блестяще!» Со страху или со злости! И за это Волчек мне разрешила в выходной сыграть дневной спектакль на Бродвее. Потом опять Гармаш играл.
Последний конфликт был на гастролях. Я не должен был ехать в Тбилиси, но заболел Гена Фролов, и мне надо было заменить его. Вторым составом играл Симеонова-Пищика. Вдруг звонят: «Гена заболел, ты должен ехать!» Приехали. Там началась такая гульба! Это же Грузия, все нас гуляют! Одеваюсь уже к спектаклю, а директор мне и говорит: «Ты как инкогнито, тебя даже в афиши не успели вставить, ты никто, типа, и звать тебя никак». Я их опять посылаю, снимаю костюм, еду в аэропорт и улетаю. Они в панике! Один актер там знал текст, ему подавали реплики, в общем, сыграл как-то. На этот раз Волчек сказала, что она не может меня не уволить, что это большое ЧП. Меня почти год не было в театре. И вот 19 декабря 2019 года я пришел поздравить ее с днем рождения, и она мне сказала: «Ну что, нагулялся? Думаешь возвращаться домой?» А через неделю ее не стало... Накануне гастролей в Тбилиси мы с ней договорились, что я буду делать свою киноповесть, о которой упоминал в начале, как моноспектакль. Но не срослось.
— А с коллегами в театре вы тоже конфликтовали?
— Как-то сцепились в раздевалке с Игорем Квашой. Начали вроде с шутки, а потом всерьез. Обошлось без синяков, но потолкали друг друга прилично. Сейчас даже не помню из-за чего.
С Валентином Гафтом у меня в молодости произошла скандальная история. Ветераны проверяли молодежь на вшивость — сломается артист или не сломается. Репетируем «Ревизора». Гафт — Городничий. Первый спектакль — у него сцена в трактире с Осипом, он уходит за кулисы, подходит ко мне перед моим выходом и говорил: «Ужасный (ну он другое слово, конечно, сказал)... ты артист, не буду с тобой играть, это невозможно, я не могу». Как-то не злобно говорит, вроде мимоходом. Следующий спектакль все повторяется, потом еще... Вначале я это воспринимал как шутку, потом это стало меня раздражать, потому что я слушаю текст, боюсь пропустить свой выход. И однажды лопнуло мое терпение, пелена заволокла глаза.
Так посмотрел на него, что он понял — я не в себе. Выхожу на сцену, отдаю Осипу цилиндр, а руки трясутся, меня колбасит, машинально говорю текст. Следующая сцена — заходит Городничий, я его не вижу, не дождусь, когда набью ему рожу... И в антракте, когда уносят пьяного Хлестакова, смотрю — Гафт за кулисами идет мне навстречу: «Вася, я про себя это говорю, мне тяжело. У меня полная профнепригодность». Он меня так обезоружил! Мы до конца дней с ним дружили, он мог позвонить мне в три часа ночи и сказать: «Вася, послушай, я тут написал новое стихотворение». Эпиграмму на меня так и не сочинил, говорил, не получается. В поездках всегда вместе пиво пили, костюмы покупали, смеялись, хулиганили — дружили...
— Кстати, о дружбе... Судя по тому, как вы защищали Михаила Ефремова после смертельного ДТП, похоже, вы не согласны с выражением «Платон мне друг, но истина дороже»?
«Истина дороже» — это немножко не ко мне. Дело в том, что я — крестный отец Миши, это другая история. Когда он получил срок, меня пригласили высказаться на ТВ. И я в эфире открыто сказал: «Вы можете на меня вылить сколько угодно негатива, но я его крестил, его и Алену Яковлеву — дочь Юрия Яковлева. Все ваши за и против здесь не работают. Вы хотите, чтобы я от него отказался? Знаю, что он виноват, и он с этим будет жить до конца дней, но я не могу от него отречься! Все равно буду рядом и надеюсь скоро с ним увидеться». И до сих пор придерживаюсь того же мнения.
— Василий Константинович, вы и в любви оказались очень преданным человеком, всю жизнь живете с одной женой...
— В семье главное — чтобы было о чем разговаривать. Страсти молодости уходят, притупляются, а быт, время, трудности делают свое дело. Но если ты возвращаешься домой и тебе не о чем разговаривать, кроме «что ты приготовила», «почему не постирала» и так далее, вы становитесь чужими людьми. Мы с женой Олей Вихорковой познакомились, будучи студентами ГИТИСа. Она училась на режиссерском факультете, а я на актерском. Оля всю свою творческую жизнь проработала режиссером на ТВ, канал «Культура». Сейчас мы вместе преподаем в ИТИ имени Кобзона. У нас всегда есть о чем поговорить. И потом она столько для меня сделала в самые тяжелые годы, когда я мог свалиться в такую пропасть, что не приведи господь! Она не поставила мои чемоданы к двери, не сказала: «Пошел отсюда!» Когда столько пережито, я не смогу себя уважать, если предам ее. Иногда в мужской компании бывает разговор: «Ты еще молодуху себе не нашел?» Я говорю: «А зачем?» — «Как? Кровь обновить, начать все сначала». Нет, это не для меня.
Это как с Мишей — я просто уважать себя не смогу. А было все — и крики, и разборки, и встречи разные, нужные и ненужные. Тогда казалось, что так и надо жить. Оказалось, это такая ерунда! Но все пришло с возрастом. Говорю жене: «Ты только не уходи раньше, похорони меня». Дочь наша тоже творческая, окончила Школу-студию МХАТ, снималась у меня. Потом захотела заняться режиссурой, окончила киноакадемию в Риме. Знает уже шесть языков. Недавно сделала большой фильм о Тонино Гуэрре. За основу она взяла форму его книги «Семь тетрадей жизни». Стихи и воспоминания. Она нашла семь его тетрадей и сняла всех живых, кто там упоминался, а если кого-то уже нет, то их жен. И в фильме он сам рассказывает о себе. Сейчас ее пригласили работать в Netflix. Вышла замуж.
— В какой-то момент вы тоже стали заниматься режиссурой...
— Попытки что-то поставить в театре я начал делать давно, например хотел поставить «На дне» Горького. Но они разбивались о решительное неприятие со стороны Волчек. Если тебе 11 лет не дают играть в театре, ты начинаешь искать другие пути в творчестве. Я никого не осуждаю. Тогда все думали, что сопьюсь. Однажды в новогоднюю ночь в Москве разбился так, что двигатель оказался в салоне. Руль сломал грудную клетку, выбив окно, и кусок торпеды проткнул мне ногу с двух сторон. Я сильно прикусил язык, кровь хлестала, как с кабана. Приехала милиция и спрашивает: «А где покойник?» Говорю: «Это я». Подумал, значит, я недаром родился. А если бы мои родители тогда выбрали другой эшелон? Выходит, мне здесь надо было родиться и что-то сделать важное.
И я пошел снимать кино. Так получилось, что мне предложили снять 16-серийный фильм «Атаман». Когда Волчек увидела его, то спросила: «Это ты, что ли, снял?» Представить себе не могла, что я смогу такое.
Потом снял восьмисерийного «Батюшку» со Львом Борисовым. Его крутят по ТВ на Пасху и в знаковые православные праздники.
Однажды в Тольятти я поставил спектакль «Пять вечеров». Как-то Табаков попросил меня пойти к Александру Володину за новым сборником пьес. Прихожу, а он мне вдруг: «А у тебя время есть?» Отвечаю: «Конечно». Он достает бутылку. Мы пили, говорили за жизнь, за себя... Прошло время, мне звонят из тольяттинского театра «Колесо» с вопросом: «Что ты хочешь поставить?» Говорю: «Пять вечеров». И я поехал. И могу сказать без ложной скромности, я единственный в России, кто в этом спектакле ввел автора на сцену. Я подумал, какие замечательные стихи у Володина! И вплел в спектакль и его стихи, и песни на его стихи...
Сейчас меня позвали в антрепризу, я сделал «Любовь и голуби», иногда играю дядю Митю — очень смешно играю. Психофизика пьющего человека мне хорошо знакома. (Смеется.) Все должно быть по любви, я сейчас стараюсь делать то, что мне нравится.
— А что сейчас доставляет вам наибольшее удовольствие в театре?
— Сейчас большое удовольствие получаю от спектакля «Сашашишин». Он такая для меня отдушина! Волчек в свое время сказала, что повесть невозможно поставить. А Гарик Сукачев сделал это. Вроде бы у меня крошечная роль, но к поклонам я так выжат, даже не понимаю почему. Я всегда любил поклоны (во мне живет Хлестаков!), а здесь выхожу самым последним, и я просто никакой. Мне однажды показалось, что я не дойду до поклона, энергии много уходит — не физической, а психической. Очень люблю эту роль. В этой истории есть какая-то загадка. Если вы думаете, что мы и с Сукачевым не ругались, то ошибаетесь. (Смеется.) Он как режиссер очень упертый, признает только свое мнение. Потом я стал лукавить, говорю: «Ну это просто информация к размышлению, ни о чем». И предлагаю что-то. Он: «Нет, нет». Через день-два: «Давайте сделаем, как Константиныч предлагал».
Приятно, что в прошлом году спектакль «Сашашишин» получил театральную премию газеты «Московский комсомолец» в номинации «Ансамбль».
— Василий Константинович, не так давно вы сыграли историческую для нашей страны личность в шведском фильме. Какие впечатления у вас о съемках за рубежом?
— В 2022 году я улетел в Кейптаун сниматься в фильме «Хаммершёльд», играл там Хрущева. Уже шла СВО. Все боялись, чтобы я там чего-нибудь лишнего не сказал, чтобы не переросло в конфликт. Боялись в основном их продюсеры... Говорю: «Я еду не для этого». Хотя сам волновался, чтобы не было провокаций, да еще на мой характер, — это ужас! Я бы не стерпел! Название — это фамилия секретаря ООН во времена Хрущева. После скандала с Хрущевым он погиб в Кении в автокатастрофе, и все стали говорить, что это дело рук Советского Союза. Хотя это не так, доказательств нет. Удивительная вещь! За неделю я не увидел ни косого взгляда, ни звука негативного в адрес меня или моей страны. Такая доброжелательность! Съемочный процесс похож на наш, российский. Единственное отличие, что студия в Кейптауне такого размаха! Есть, например, павильон «пираты карибского моря», корабли, прерии, ковбои, война во Вьетнаме — огромная площадь! Я ходил и балдел. Сейчас Голливуд сгорел, может, это будет второй Голливуд. (Смеется.)
— Ваша интересная жизнь наверняка давала вам пищу для создания образов?
— Когда Валерий Тодоровский предложил мне сниматься в сериале «Оттепель», я сомневался. Не понимал, как сделать роль, но догадывался, что особой любви ко мне со стороны режиссера не будет. А потом всплыло воспоминание из детства. Я и трое моих друзей пытались зайцем попасть в трюм корабля в Измаиле, чтобы добраться до Лондона. Нас, конечно, сняли с корабля и допрашивали в КГБ... Допрашивал следователь, которого я вдруг ясно вспомнил в нужный момент и показал его в этом эпизоде. Все встало на свои места. Эпизод сняли быстро, Тодоровский просто молча смотрел в монитор.
— Какое воспоминание в жизни для вас самое тяжелое?
— Я играл «Вишневый сад», вышел со сцены, и тут звонит сестра и сообщает, что наша мама умерла... Это была потеря почвы под ногами... Сестра живет в Праге. В 90-е годы во время развала Советского Союза театр стоял на глиняных ногах. Мне даже приходилось извозом заниматься, потому что я не мог дать дочке денег на школьный завтрак. Тогда сестра обратилась ко мне и брату с вопросом: «Что делать с родителями? Там у них нет угля, чтобы топить, вода только холодная, очень тяжелая жизнь. У меня есть возможность забрать их к себе, решайте, как скажете». Она их увезла, там они дожили свое время, сначала ушел отец, потом мама.
— Василий Константинович, вас, наверное, часто узнают на улице?
— Узнают, но очень своеобразно. Выхожу после «Ревизора», меня спрашивают: «А Мищенко скоро будет?» Отвечаю: «Да, он сейчас придет». Моментально включаюсь в игру. В аэропорту и на вокзале несколько раз было такое: «Слушай, мы с тобой там-то сидели? Что-то лицо знакомое. А куда ты пропал тогда?» — «Да так, жизнь мотает...» — «Ну что, может, по 50 грамм выпьем?» — «Нет, мне сейчас уже бежать надо!» (Смеется.)
— Вам гадалка нагадала, когда вы умрете. Как с этим жить?
— Когда я был пацаном, мне гадалка сказала, что умру в 82 года. У меня две операции на сердце, пять стентов, возможно, потому, что живу «наотмашь». Но я пока обладатель только двух орденов, может, дождусь и звания народного артиста — есть куда стремиться! (Смеется.) На это и на многое другое у меня осталось — кто-то скажет всего 13 лет, а я скажу — у меня осталось целых 13 лет!
