«Гафт, который играл Городничего, на первых спектаклях то и дело говорил мне: «Как ты ужасно играешь. Ты просто г..., а не артист!» Однажды я не сдержался и ответил что-то вроде: «Слышь, ты, я тебе сейчас башку проломлю!» А у меня как раз трость хлестаковская была в руках. Гафт не ожидал такого отпора, попятился...» — рассказывает актер.
— Василий Константинович, вы отдали театру «Современник» целых сорок лет...
— Да — на его сцену я вышел еще студентом Табакова. Моей первой главной ролью в «Современнике» стал Хлестаков в «Ревизоре», спектакль ставил Валера Фокин, и он меня хвалил. А вот Гафт, который играл Городничего, на первых спектаклях за кулисами то и дело говорил мне: «Как ты ужасно играешь. Ты просто г..., а не артист!» Я знал, что Валентин Иосифович может выдать что-то очень неприятное. Но слышать все это было тяжело. Однажды я не сдержался и ответил Гафту что-то вроде: «Слышь, ты, я тебе сейчас башку проломлю!» А у меня как раз трость хлестаковская была в руках. Гафт не ожидал такого отпора, попятился. Вдогонку кричу: «В антракте рожу-то тебе начищу!» Выхожу на следующий эпизод — в трактире, появляется на сцене Гафт, а я его не вижу — пелена перед глазами. Когда после этого встретились за кулисами, он чуть ли не обнимал меня: «Васька, да ты что, обиделся?! Да я же это про себя говорил: это я ужасно играю, это я г...» Меня отпустило, и после этого мы много лет, до конца его дней, дружили. Гафт часто читал мне свои новые стихи и эпиграммы — проверял как на зрителе.
— «Современник» долго был для вас единственным театром. Но в 2019 году вы покинули труппу...
— Это было уже без Волчек... Говорю как есть: на гастролях в Тбилиси поскандалил с дирекцией. Сначала меня вообще не взяли в поездку. Потом заболел артист и меня срочно вызвали, при этом мою фамилию не указали на афишах. Я возмутился. А в ответ услышал: «Да ты на гастролях вообще не заявлен, тебя здесь как бы нет». Ну раз нет, так нет: снял сценический костюм (дело перед спектаклем было) и улетел в Москву. Уж не знаю, как они там выкручивались. В итоге — приказ «о нарушении дисциплины». И я ушел... Последние годы Волчек тяжело болела, я не раз просил Мишу Ефремова: «В случае чего — умоляю, возьми «Современник». Этот театр создал твой отец, ты должен подхватить его дело. Ты будешь нашим знаменем, а мы поможем, поддержим во всем: создадим худсовет, как раньше было в театре, когда принимались пьесы, решались другие важные вопросы». Но он отказывался: «Нет, в свое время я уже наруководился».
— Он имел в виду «Современник-2»? Труппу, которую в конце 80-х Михаил Ефремов создал вместе с другими звездными детьми (Никитой Высоцким, Сашей Табаковой, Женей Миттой, Славой Невинным, Машей Cелянской — дочкой Евстигнеева) и которую у себя приютила Волчек?
— Да... Но, наверное, Миша отказался возглавить «Современник», потому что он много снимался и ни в чем не нуждался. Он не раз говорил: «Я — артист, клоун». А руководство театром — это совсем другое дело...
— Вы общаетесь с Ефремовым после того, как он попал в колонию?
— Конечно, переписываемся по электронной почте... То, что случилось почти два года назад с Мишей, видимо, Господь ему послал, чтобы направить на путь истинный. Бог Мишу любит, он же его сберег — на Мише ни одной царапины после аварии не было... Миша освоил в колонии профессию швеи-мотористки. Близкие люди его поддерживают: жена Соня, сын Никита. И, конечно, друзья...
Миша ведь мой крестник — благодаря Раисе Викторовне Ленской. Она была в «Современнике» секретарем у Олега Николаевича Ефремова, а потом осталась у Волчек. За кулисами Ленская нянчила и Мишу, и Дениса Евстигнеева, и Антона Табакова. И однажды обратилась ко мне: «Миша Ефремов и Алена Яковлева хотят покреститься. Миша хочет, чтобы ты стал крестным отцом». Так все и случилось.
До этого мы с Мишей просто общались, а с тех пор стали дружить. Вместе участвовали в спектакле Сукачева «Анархия» — как же мы зажигали, играя старых панков! Там вообще прекрасная компания собралась: Дима Певцов, Ольга Дроздова, Маша Селянская. Здорово, что Гарик успел снять (шестью камерами!) последний показ «Анархии» и уже почти доделал телеверсию. Именно играя этот спектакль, мы в антракте узнали, что умерла Волчек, — в театр позвонили из больницы. Вскоре приехал Гармаш, вышел в финале к зрителям и сообщил печальную новость. А потом все в театре посыпалось — моментально.
— Каким худруком была Волчек?
— Она была хозяйкой театра. Я ее за глаза так и называл — Хозяйка. Кстати, Галина Борисовна меня дважды увольняла — тоже «за нарушение дисциплины». Но я не мог и представить, как это — уйти из родного театра... Первый раз было так: Валерий Фокин ставил спектакль «Карамазовы и ад» и назначил меня на роль Ивана. Мы вовсю репетировали. Вдруг Валера говорит: «Вася, так получилось, что эту роль будет играть Женя Миронов...» Для меня это был такой удар под дых, что я даже не расслышал, что он дальше сказал: «А ты будешь Смердяковым». С горя я «ушел в штопор» — запил и перестал ходить в театр. Волчек, издав приказ о моем увольнении, сказала Фокину: «Заменяй Мищенко — ищи Смердякова». Но Валера уперся: «Без Василия вообще не буду делать спектакль». Через несколько дней я оклемался. Мы с Фокиным встретились, долго ходили по Чистопрудному бульвару, разговаривали. Валера убеждал: «Я так сделаю с тобой Смердякова, что тебе не будет стыдно!» И действительно, все получилось. А второй раз меня уволили, когда в «Современник» пришел репетировать Роман Балаян — какую-то французскую пьесу.
Он ждал запуска картины и решил просто «перекантоваться», спектакль ему был до фонаря. Поэтому репетиции шли мучительно: мы повторяли одно и то же, Балаян нас мурыжил. Его все так раздражало, что он твердил: «Кому бы дать денег, чтобы сжечь на фиг декорацию?!» Мыслями он явно был на съемочной площадке, даже сцену называл кадром: «Внесите в кадр», «Войдите в кадр». А когда Волчек пришла на репетицию и села рядом с Романом, мне показалось, что он сказал что-то нелицеприятное в мой адрес. Это было последней каплей. На сцене стоял столик, а на нем — тарелка с окурками. Я схватил тарелку и как запулил в них! Балаян и Волчек метнулись вниз, под стулья, тарелка пролетела мимо и разбилась о кресло — вокруг облаком разлетелись окурки. А я ушел со сцены. И снова был приказ об увольнении. Но вскоре Волчек позвонила мне: «Как ты себя чувствуешь? Пришел в себя?» — «Да». — «Ну возвращайся домой».
Она же была человек понимающий, не таких, как я, видала: Даля, Высоцкого, Евстигнеева, Ефремова! Она понимала, что человек не на голом месте сорвался или запил. А «домой» для нее значило в «Современник»... Галина Борисовна хорошо ко мне относилась. Она же знала, что я ее ни разу не предал — в отличие от других актеров, которые уходили, приходили, уходили, приходили. Вот, например, Хаматову Волчек обожала, пихала на все роли — и подходящие, и неподходящие. А еще официально сделала своим помощником. Когда режиссер влюблен в артиста, он иногда становится слепым. Все закончилось, когда Чулпан обманула Волчек: отпросилась на полгода из театра — мол, нужен творческий отпуск, очень устала. А сама, как оказалось, играла и репетировала в другом театре. Волчек об этой обиде на Чулпан говорила в интервью.
— У вас нет обид на Волчек за увольнения?
— Да что вы, она же меня не бросала, всегда брала назад. Хотя я не входил в ее близкий круг — как Гармаш, Хаматова, Неелова. Например, в «Вишневом саде» Лопахина играли я и Гармаш. Но когда спектакль повезли на Бродвей, я вышел на сцену только раз. Может, Галине Борисовне напели в уши, что Мищенко маленького роста, а Сережа — высокий, и они с Нееловой смотрятся лучше. Но дело же не в росте. Высоцкий был маленького роста, но, однако же, играл Лопахина с высокой Демидовой. Дело просто в любви режиссера к определенным артистам. И так получалось, что в новых режиссерских работах Волчек я так ни разу и не поучаствовал, хотя мы несколько раз начинали репетировать, но потом не сложилось. Я спрашивал, допытывался, она начинала что-то объяснять, раздражаться. И я сваливал с роли...
Кстати, в Нью-Йорке на последний «Вишневый сад» пришел Аль Пачино — вместе с Ванессой Редгрэйв. После спектакля их позвали на фуршет в фойе театра, но они отказались. Мы с Катей Семеновой и переводчицей побыли там немножко и отправились в отель пешком. Идем, а переводчица и говорит: «Там за углом театральная кафешка, давайте зайдем, посидим». Подходим, а из кафе выходят Пачино и Редгрэйв — нам навстречу! Со свойственной мне простотой подхожу к ним и говорю: «Мы завтра улетаем — давайте вместе посидим!» С помощью переводчицы, конечно, говорю. А они: «Да с удовольствием!» Сели в кафе, я Пачино в угол зажал, и мы долго проговорили — прежде всего о театре. Ванесса даже приревновала: «А что вы только его спрашиваете?!» Помню, Пачино сказал: «Вы не представляете, я вам так завидую, вы же прямые наследники Станиславского». И я, с одной стороны, такую гордость за нас почувствовал! С другой — смотрю на него и думаю: «Господи, хоть мы и наследники, но какая между нами и тобой пропасть. Тебя ведь знает весь мир!»
— Наследник вы, может, и Станиславского. Но ученик — Табакова. Как вы попали к нему?
— Это долгая история... Я родился в шахтерском поселке Шолоховский Ростовской области. В этих местах шли жестокие бои с немцами (недаром неподалеку Бондарчук потом снимал фильм «Они сражались за Родину»). И в степи легко можно было найти оружие — прошло всего 10 лет после Победы. У меня был немецкий автомат «шмайссер» и наш пистолет «ТТ», которые я прятал в сарае. Но однажды пришли люди в форме, оружие нашли и конфисковали. Жили мы бедно, папа (он в два года остался сиротой) и мама работали за копейки: отец — каменщиком, мама — уборщицей. На них же было клеймо предателей. Дело в том, что отец воевал и в первые месяцы войны попал в плен, оказался в концлагере, где встретил девушку — мою будущую маму (ее немцы девчонкой угнали на работы в Германию). Когда они вернулись на Родину, не могли устроиться на работу. Пришлось помотаться по стране. В конце концов осели в Шолоховском...
С малых лет я помогал родителям. Пилил дрова, уголь собирал, пас корову (мама взбивала масло, делала кислое молоко — йогурт). Косил молодую траву — и маленькой косой, и серпом, — потом складывал в тележку своего велосипеда с моторчиком и отвозил на наш двор, где сушили сено. Раз в неделю мама покупала на рынке мясо, а в остальное время мы ели чаще всего картошку — до сих пор люблю ее в любом виде. Основная работа по хозяйству была летом, поэтому каникулы я ненавидел. И завидовал соседским мальчишкам, детям главного инженера шахты или других начальников, которые летом отправлялись в лагеря, к морю! А я, хоть и с юга, первый раз море увидел в 25 лет. Мы с женой поехали в Сочи. И я разочаровался: море — это просто большая лужа. Видно, так долго мечтал о нем, что перегорел.
— Чем увлекались в детстве?
— Жил как многие уличные ребята: во втором классе закурил, в пятом попробовал портвейн. Еще мы любили набирать из гнезд грачиные яйца и бросать их в толпу на поселковой танцплощадке. Поднимался кипеж, а мы с восторгом убегали. А творческие задатки проявились в том, что я ходил в танцевальный кружок и играл в школьном ВИА. Мы купили дешевые гитары, смастерили усилители и исполняли композиции «Битлз» и душещипательные «дворовые» песни про неразделенную любовь. О профессии актера я задумался, когда увидел «Неуловимых мстителей». Даже написал письмо на «Мосфильм», Эдмонду Кеосаяну: «Я могу и стрелять, и на лошади скакать — готов у вас сниматься». Мне пришел ответ: «Вы в одном слове делаете по три-четыре ошибки. Куда вам в артисты?!» Разозлился я тогда: «Ну погодите, еще не вечер...» Но поехать в Москву, чтобы поступать «на актера», не решился. Крупные знатоки столичной театральной жизни — поселковая шпана, среди которой были и уже отсидевшие ребята, — уверяли меня, что в Москве сплошной блат. И я отправился в Краснодар, поступать в Институт культуры. Отец — суровый человек — считал, что все это блажь, но сто рублей на поездку дал. Специальность я сдал, а общеобразовательные предметы завалил — в общем, не поступил. И тут Господь дал мне знак. Еду в автобусе из Краснодара домой, а на сиденье кто-то оставил газету. Беру почитать, а там: «Волгоградский театр кукол объявляет набор на трехгодичные курсы актеров театра кукол и ТЮЗа». И я решил ехать в Волгоград. Сказал об этом дома. Отец упирался: «Нечего деньги проматывать, иди-ка работать в шахту». Но мама его уговорила: «Вдруг это Васина судьба?» И дала 50 рублей.
На курсы я поступил, а через год ушел в армию. Попал в роту охраны, полгода проходил учебку. Потом нас отправили в словацкий город Зволен, охранять авиационный полк. И снова поворот судьбы: в часть приехал с концертом Ансамбль песни и пляски Центральной группы войск из Миловице (это в 40 километрах от Праги). Разговорился я с руководителем, упомянул, что тоже артист. И через какое-то время меня перевели в ансамбль, в танцевальную группу. Это была вольготная жизнь, мы всю Чехословакию проехали вдоль и поперек...
Когда вернулся в Волгоград, мой курс уже закончил обучение. Предложили поработать рабочим сцены в ТЮЗе, чтобы со временем перевести в артисты. Но я уже решил, что поеду в Москву. Чтобы где-то перекантоваться полгода до вступительных экзаменов, устроился учеником токаря на Завод тракторных деталей и нормалей, благодаря чему получил койку в общежитии и подъемные. Дождался мая и поехал в Москву.
— Вы поступали к определенному мастеру?
— Да вы что! Я даже плохо знал, кто такой Табаков. В Школе-студии МХАТ меня выгнали сразу — у меня был сильный южный говор. В итоге поступил в ГИТИС, а там курс как раз набирал Табаков. Он принял и ребят из своей студии, и «новеньких», как я: Сережу Газарова, Лену Майорову, Сашу Марина, Мишу Хомякова, Марину Шиманскую, Андрея Смолякова... После первого курса Табаков выбил для нас подвал в жилом доме. Это сейчас у старой «Табакерки» есть второй этаж, административное помещение, а тогда это был именно маленький подвал. Мы сами сделали ремонт — вытащили всю грязь, потом углубили пол, сломали перегородки, а дизайн придумал Александр Боровский. Когда в «Табакерке» уже шли спектакли, мы по очереди дежурили у насоса, который откачивал подземные воды, особенно весной, когда таял снег. А мебель у нас появлялась благодаря начальнице ЖЭКа. В этом доме жило много одиноких людей из категории «старые большевики». Когда они умирали, эта женщина говорила: «Надо освободить такую-то квартиру — заберите, что вам нужно: стулья, столы, шкафы...»
Вы знаете, я не считаю Табакова выдающимся режиссером, но он великий строитель театра! Чтобы набрать наш курс в ГИТИСе, отсмотрел более трех тысяч абитуриентов, а взял всего 25 человек (среди тех, кого не взял, был, например, Сергей Маковецкий). А потом из них отчислил десять. Например, через год — Сережу Баталова. Я даже спрашивал у Олега Павловича: «Почему вы так сурово поступаете — отчисляете?» А он: «Тут я ориентируюсь не на профессиональные качества — отчисленные ребята не пропадут, их возьмут в другие училища, они состоятся как артисты. Я смотрю на человеческие качества, чтобы люди могли стать строителями театра». Еще я спрашивал его: «Почему на нашем курсе ребята в основном не из Москвы?» — и он улыбался: «Васисуалий, — так он меня иногда называл, а еще Васяндриком, — провинция сильна талантами!» Он же сам был родом из Саратова.
С нами Олег Павлович практически не расставался. На каникулах как-то выбил автобусы у ЦК ВЛКСМ, договорился с гостиницей и вывез нас в Вологду: ему было важно, чтобы мы увидели исконно русские места, Кирилло-Белозерский монастырь, Ферапонтов, с его фресками Дионисия. В следующий раз повез нас в Пущино, где сам снимался у Никиты Михалкова в «Обломове...». Табаков пристроил наш курс в массовку, и ребята какую-то копеечку заработали. А я решил помогать по хозяйству Паше Лебешеву, оператору, и Саше Адабашьяну, художнику картины. Кстати, на память о съемках «Обломова...» у меня остался мой портрет, сделанный Юрой Богатыревым. Помню, Михалков внимательно его рассмотрел и сказал: «Васька, а ты у нас из породы волков!» После съемок Никита все время заманивал нас играть в футбол перед гостиницей. У него тогда была первая модель «Жигулей», но гораздо чаще он ездил на съемки на стареньком «пазике» «вместе с народом» — со съемочной группой.
Однажды спрашивает меня: «Васька, а почему ты не снимаешься у меня в массовке?» Нахально отвечаю: «Снимусь, когда ты мне роль дашь». Он удивился: «Ну ты и наглец!» Но потом действительно дважды предлагал большие роли. Он планировал снять фильм «Валентин и Валентина» и пригласил меня на главную мужскую роль, но проект не состоялся. Вместо этого Михалков решил снять «Пять вечеров». Сказал: «Будешь Славкой». Но меня не отпустил на съемки Табаков — мы выпускали наш первый дипломный спектакль «...И с весной вернусь к тебе...», где у меня была главная роль — Павки Корчагина и Николая Островского в одном лице. И в фильме у Михалкова сыграл мой однокурсник Игорь Нефедов (а роль Кати — еще одна ученица Табакова, Лариса Кузнецова). Кстати, вскоре Сергей Соловьев взял меня на главную роль в «Спасателя». И когда Михалков узнал об этом, сказал: «Ваську снимать никогда не буду». Потом Паша Лебешев объяснил мне — почему: «Никита любит открывать новые имена, лица. А ты уже «порченый».
— А как вы попали в фильм к Соловьеву?
— Смешная история. Сергей увидел меня в учебном спектакле и позвал на пробы — вместе с Андреем Смоляковым и Игорем Нефедовым. Перед встречей с режиссером мы выпили для храбрости, и Сережа понял, что нам не до кастинга. И когда я вместо проб предложил ребятам сходить на выставку — в Москву привезли итальянских мастеров, — Соловьев не рассердился, а посмеялся. Пробы не состоялись, и я даже забыл об этом фильме. А через какое-то время уже меня одного вызвали на студию, Паша Лебешев поснимал меня. И Соловьев утвердил...
Соловьев со мной как с актером вообще не работал. Лебешев объяснял: «Ему важно угадать типаж, нужна индивидуальность. Как ты молчишь, как смотришь». И действительно, прилягу я в перерыве на диванчик, а Соловьев вдруг: «О, не двигайся, лежи! Камеру сюда! Снимайте». В основном Сережа работал с Таней Друбич. У нее же не было актерского образования, она только снялась в «Ста днях после детства». Но Соловьеву и была нужна не школа, а индивидуальность. Кстати, на премьеру фильма в Доме кино приехали мои родители. Мама разрыдалась, когда в начале главный герой, которого я играл, говорит: «Мам, здравствуй... Погляди, это я». А папа наконец-то поверил, что сын не просто так болтается в Москве.
— С тех пор вы снялись более чем в сотне картин. Скоро выходит фильм «Первый Оскар», о том, как в 1943 году советская документальная лента «Разгром немецких войск под Москвой» получила приз Американской киноакадемии. Вы сыграли директора киностудии. И с самого начала у вас были замечательные партнеры. В «Спасателе» — Шакуров, Кайдановский...
— Саша был очень замкнутый человек, однако мы с ним общались. Может, потому, что он родом из Ростова-на-Дону — и мы как бы земляки. Съемки шли в Вышнем Волочке и немного в Ленинграде. И в Питере Кайдановский все время ходил по букинистическим магазинам. Он очень много читал. А некоторое время спустя я случайно встретил его у Театра имени Маяковского, где работала его тогдашняя жена Женя Симонова. Весна, у меня впереди диплом, настроение замечательное. И Саша такой веселый! Спрашиваю: «Ты чего такой радостный?» — «Меня итальянцы утвердили на главную роль, съемки в Италии!» — «А что, ты знаешь язык?!» — «Да нет». — «А как же будешь сниматься?!» — «В том-то и дело, что буду играть немого...» Тогда у него в Европе была большая популярность благодаря «Сталкеру» Тарковского.
— С вами снималась и однокурсница Елена Майорова. Многие считали, ее ранняя трагическая смерть была предопределена судьбой...
— Я так не думаю. Но какие-то суицидальные тенденции были. Часто проскальзывали фразы типа «А я покончу с собой» или «Да лучше умереть!»...
— Среди самых популярных ваших фильмов и комедия «Дежа вю» польского режиссера Юлиуша Махульского...
— Юлиуш очень хотел снимать в роли гида-комсомолки Инну Чурикову. Но не сложилось. Я ему говорю (а Юлиуш хорошо говорил и понимал по-русски): «У нас в «Современнике» есть актриса Галя Петрова — один в один Чурикова». Показал фото. И Махульский ее без проб утвердил. И еще из «Современника» я предложил Олега Шкловского (он сыграл лейтенанта милиции) и Виталика Шаповалова (ему досталась роль швейцара). Через несколько лет Махульский позвал меня в свою картину «Эскадрон», там еще снимались Серебряков, Шакуров, Сережа Сазонтьев. А также Януш Гайос и Францишек Печка — Янек и Гуслик из сериала «Четыре танкиста и собака». Они были кумирами моего детства, и вдруг — вот они, рядом...
На самом деле в актерской судьбе столько случайностей! В 1980 году Табакову не разрешили открыть свой театр, и мы, его ученики, разбрелись кто куда. Меня Геннадий Полока пригласил в телекартину «Наше призвание» о первых советских школах. В ней еще Высоцкий должен был сыграть, а также написать десять песен. Группа уже ждала его на площадке в Пущино, но он умер, успев написать только одну песню. Полока тут же обратился к Ивану Сергеевичу Бортнику, другу Высоцкого, и тот сыграл вместо Володи. К слову, мы с Бортником познакомились на этом фильме и дружили до конца его дней. Замечательные в картине были актеры: Валера Золотухин, Ия Саввина, Валя Теличкина, Федор Никитин, который снимался еще в немых фильмах, Павел Кадочников, которого я полюбил, когда в детстве увидел «Подвиг разведчика». Кстати, он оказался очень простым в общении, и я пригласил его к себе домой — жил тогда у тещи в Долгопрудном. Он приехал; мы поели, а потом долго пели Высоцкого… А вот картина наша легла на полку: телевизионный редактор по фамилии Жданова увидела в ней параллели с тогдашними событиями в Польше — выступлениями профсоюза «Солидарность». А артиста Мищенко порекомендовала не снимать на ТВ. Может, моя судьба в кинематографе по-другому сложилась бы, если бы фильм сразу вышел. Кто знает?
— Ну, вам грех жаловаться на отсутствие киноработ. Очень популярным в свое время был детектив «Дураки умирают по пятницам»...
— И тут многое определила случайность. Режиссер Рудольф Фрунтов на главную роль бывшего милиционера, который борется с бандитами и коррупционерами, утвердил Сашу Абдулова. А я должен был сыграть «оборотня в погонах». Но перед выездом группы в Крым Абдулов сказал Фрунтову, что улетает в Америку — на какие-то антрепризные гастроли. Режиссер запаниковал: это же было самое начало 90-х, первые коммерческие фильмы, деньги давало не государство, а некие серьезные люди. Рудольф звонит: «Вась, что мне делать? Может, кого-то порекомендуешь на главную роль? Съемки срываются!» И тут меня что-то дернуло: «А попробуй меня! Ты же ничего не теряешь». Фрунтов удивился, но согласился. Меня коротко постригли — герой же выходит из тюрьмы. Сделали пробы, и Фрунтов сказал: «Поехали в Крым!» — «Но я хочу позвонить Абдулову, поставить его в известность». — «Смотри сам». Я позвонил: «Саша, ты не против?» А он: «Да ты что! Наоборот, это хорошо!» В итоге фильм «Дураки умирают по пятницам» собрал в прокате большие деньги. Я получил целых 20 тысяч рублей. И за 18 тысяч купил трехкомнатную квартиру (до этого жил с женой и дочкой в 15-метровой комнате в коммуналке). Мы еще хорошо заработали на презентациях фильма: выступали в кинотеатрах в разных городах, в день было по четыре-пять сеансов.
А с Сашей Абдуловым мы вместе снялись в картине Сережи Никоненко «А поутру они проснулись». И еще у Володи Фатьянова в сериале «Маршрут» — съемки проходили в Красной Поляне. Я прилетел с дочкой Дашей, а Саша — с Юлей, своей последней женой, которая очень благотворно на него влияла (мы с Юлей до сих пор общаемся). Сашка же был беспокойный, в нем кипела энергия. Одним словом, баламут — в хорошем смысле. Все у него друзья, все его любили, со всеми он «на дружеской ноге» — как Хлестаков.
— Среди ваших партнеров были Майкл Йорк, а еще Рэйф Файнс в фильме Глаголевой «Две женщины».
— В «Двух женщинах» у меня эпизод. Но я успел пообщаться с Файнсом. Он очень любит нашу классику — Достоевского, Чехова, — ставит по ней спектакли. И всю свою роль он выучил на русском (год готовился, занимался с педагогами). Мне языки вообще не даются, поэтому я был в шоке: как это возможно?! У Веры даже было желание, чтобы он сам озвучил свою роль. Но потом она поняла, что акцент слишком заметен, а у Тургенева это выглядело бы странно... Мне было очень интересно наблюдать за Глаголевой-режиссером. Она работала уверенно, четко. Мне вообще всегда была интересна работа режиссера. И, когда на съемочной площадке звучала команда «Мищенко свободен!», я не уходил отдыхать в гостиницу, а садился в сторонке и наблюдал за тем, как происходит это шаманство — кино. А потом начал снимать сам. В фильме «Крутые. Смертельное шоу», который мы сделали вместе с Игорем Шавлаком, я был и исполнителем главной роли, и осветителем, и администратором, и кастинг-директором, и водителем. Все потрогал своими руками. Зато в моей первой самостоятельной работе — 16-серийном «Атамане» — у меня одной массовки было около девяти тысяч человек! И я осилил это. А всего как режиссер сделал восемь картин.
— Ваши режиссерские гены передались вашей дочери Даше…
— Ну, у нас в семье не только я режиссер, но и жена Оля — она работала на ТВ режиссером-постановщиком. Мы познакомились еще в ГИТИСе, а женаты более сорока лет! Даша окончила Школу-студию МХАТ как актриса, снималась. Но ей всегда хотелось идти своим путем. Поэтому она взяла творческий псевдоним Агния Бродская и поехала учиться на режиссера в Римскую киноакадемию, а не во ВГИК, как я ей предлагал. Дочь давно живет в Италии. Сняла очень хороший документальный фильм «Семь тетрадей» о Тонино Гуэрре на основе его интервью. Даша полиглот, в совершенстве знает английский и итальянский, сама выучила турецкий, сейчас осваивает французский — для меня это из области фантастики... Очень надеюсь, что и дочке удастся воплотить свои мечты, и мне: хочу продолжать снимать фильмы и ставить спектакли!
