
«Мы играли отрывок, Ефремов потом его разбирал, говорил: «Это мне не нравится, это совсем плохо, безвкусно, читать вам надо больше художественной литературы высокого класса. Вы же, небось, не читаете ни черта». — «Олег Николаевич, мы в студии с девяти утра до десяти вечера с двумя перерывами, когда нам читать-то? Ночью спать хочется». Ефремов тут же заводился: «А мне еще больше хочется спать, чем вам! У меня все ночи бессонные, но я держусь. Искусство — дело такое, и ночью можно поработать, даже одному, перед тем, как уснуть. Обдумать, что и как...»
Ефремов начал преподавать в Школе-студии, где я учился, с 1949 года. Еще не кинозвезда, а просто вчерашний выпускник Школы-студии, Олег уже тогда был одержим идеей создания современного театра. В ночь с 15 на 16 апреля 1956 года в Школе-студии МХАТ был сыгран первый спектакль «Вечно живые». Это было началом. Сначала это был театр-студия при МХАТе, который назывался «Студия молодых актеров». А в 1958-м студия получила название «Современник».
Все знают имена его основателей. Это Олег Ефремов, Галина Волчек, Лилия Толмачева, Виктор Сергачев, Игорь Кваша, Евгений Евстигнеев и Олег Табаков. Все они были молоды, талантливы и амбициозны, репетировали по ночам, с жаром спорили, каким должен быть театр своего поколения. Если кто-то выделялся, капризничал, требовал ролей, это считалось неприемлемым. Прежде всего они были единомышленниками, а театр — детищем их коллективного творчества...
В Школе-студии МХАТ, которую я окончил в 1961 году, одним из моих педагогов был Олег Ефремов. Это, наверное, и определило мою судьбу...
Мы, студенты, невольно оказались свидетелями рождения «Современника». Так он собирал единомышленников-актеров.

Когда Ефремов замышлял театр, он случайно на улице встретил Лилию Толмачеву: «Ты где, ты чего?» — «Я в Театре Моссовета работаю». — «А у меня не хочешь поработать?» — «У тебя что, свой театр?» — «Строю, еще даже ни одного спектакля не сыграли. Вот сейчас репетируем «Вечно живые», для тебя там роль хорошая есть. Приходи, но имей в виду: мы по ночам репетируем».
Она согласилась, конечно, и стала одним из основателей. Кстати, они официально развелись до этого. Как-то Ефремов даже отпросился с нашего занятия под предлогом того, что идет с Толмачевой разводиться. Но это не помешало им создавать вместе театр...
Ефремов умел видеть людей. И нас, студентов, конечно, готовил целенаправленно в свой театр. В результате по окончании курса он пригласил пять человек, в том числе и меня.
— Каким Олег Николаевич Ефремов был педагогом?
— Педагогом он был замечательным. А ведь ему было тогда всего 30 лет. Правда, на утреннее мастерство вместо девяти часов обычно приходил на полчаса позже. Перед занятием к нам заглядывала завуч Наталья Григорьевна и объявляла: «Олег Николаевич звонил, сказал, что задерживается, он просит вас к его приходу подготовить концерт». Мы готовили ему концертные номера, что называется, кто во что горазд. Олег Николаевич приходил уставший после бессонной ночи, долго устраивался на стуле, вытирал лицо ладонью и, придя в себя, наконец произносил: «Ну давайте, показывайте».

Через полчаса после представления он устало поднимал руку: «Все, ребята, хватит. Я все понял, садитесь полукругом вокруг меня и давайте обсуждать, кто на что способен, у кого какой вкус». Он по очереди поднимал каждого, а остальные студенты делились своими впечатлениями от увиденного. Хвалил он очень редко. В основном ругал, говорил: «Невкусно это, главное, над вкусом вам надо работать, ребятки». — «А как работать, Олег Николаевич?» — «Репетиции будем проводить, и вы узнаете, как надо работать над вкусом в том числе, не только над мастерством. Мастерство, оно приходит с годами...»
— А как можно было угадать его вкус?
— Например, мы играли отрывок, он потом его разбирал, говорил: «Это мне не нравится, это совсем плохо, безвкусно, читать вам надо больше художественной литературы высокого класса. Вы же, небось, не читаете ни черта». — «Олег Николаевич, мы в студии с девяти утра до десяти вечера с двумя перерывами, когда нам читать-то? Ночью спать хочется». Ефремов тут же заводился: «А мне еще больше хочется спать, чем вам! У меня все ночи бессонные, но я держусь. Искусство — дело такое, и ночью можно поработать, даже одному, перед тем, как уснуть. Обдумать, что и как...»
— Олег Николаевич что-нибудь показывал сам?
— Показывал, но очень редко, когда мы уж его совсем допекали. Он тебе объясняет, объясняет, а ты все никак суть ухватить не можешь, тут он начинал сердиться: «Ну что, тебе показать, что ли, раз ты не понимаешь ни хрена?» — «Конечно, покажите, Олег Николаевич».
Он выскакивал на площадку и блестяще показывал отрывок. «Вот так надо играть, понял?» — «Понял, Олег Николаевич, но я так никогда не сыграю». — «Сыграешь, иначе зачем ты сюда пришел-то? Не подражать надо, а учиться. А что значит учиться? Раскрывать собственную индивидуальность. Есть индивидуальность — хороший артист. Нет индивидуальности — уходи».
Кстати, в Школе-студии МХАТ очень многих отчисляли. Нас поступило 40 человек на курс, а окончило 20, ровно половину отчислили по тем или иным причинам. В основном за провинности, но и за бездарность, бывало, выгоняли.
— Вы помните, как первый раз переступили порог театра «Современник» на площади Маяковского?
— Получив диплом Школы-студии МХАТ, я по приглашению Ефремова пришел в «Современник». Это был 1961 год.
Ефремов, как я уже сказал, пригласил с курса пятерых студентов. Ну и еще нескольких выпускников из других училищ. Нам всем было назначено прийти в его кабинет в 10.30 на разговор, потому что в 11.00 начиналась репетиция. У него на столике было приготовлено угощение: разлит по рюмочкам коньячок, на тарелках бутерброды, конфетки.

«Идите к Эрману, директору театра, он даст вам почитать наш театральный устав. Распишитесь, если вы согласны с такими условиями работы, Эрман вам назначит зарплату, и возвращайтесь ко мне. Отпразднуем!»
Мы так и сделали: пошли к Эрману, а потом вернулись к Ефремову. Олег Николаевич произнес тост: «Я вас поздравляю, работа вам предстоит тяжелая, особенно первые сезоны. Будем вводить во все спектакли, в основном в массовках будете играть на первых порах, ну а потом присматривайте свою роль, поработайте с исполнителем роли и покажете мне. Вот так будем жить и работать».
Эрман нам назначил по 690 рублей старыми деньгами, вскоре после реформы они превратились в 70 рублей. Евстигнеев и Козаков по сравнению с молодыми артистами получали прилично, за 100 рублей, думаю, у них было. Они к тому времени уже по несколько лет работали в театре — Евстигнеев с основания, а Козаков попозже пришел...
Театр «Современник» тогда находился на площади Маяковского, в старом здании, которое подготовили под снос, за что его с легкой руки Ширвиндта назвали «сносным». До этого Ефремов с соратниками играли где придется, по всей Москве, — в домах культуры, в ЦДКЖ выпускали знаменитого «Голого короля». Сарафанное радио мгновенно оповестило всех москвичей, что это просто невероятный спектакль. На него было невозможно билеты достать.
Нам всем повезло, что секретарь горкома Гришин часто проезжал мимо памятника Маяковскому, за которым стоял наш театр. И каждый раз он спрашивал водителя: «А это что за дом? Какая-то развалюха!» — «Театр «Современник». И он отдал распоряжение: «Немедленно «Современнику» подыскать подходящее помещение для переезда, а это здание — под снос! Не должен какой-то ветхий дом торчать между «Пекином» и памятником Маяковскому».
Мы сами все время боялись, что однажды рухнет балкон, куда каждый вечер набивалась толпа зрителей. Но когда рабочие кувалдами стали разбивать стены театра, все стояли и плакали. Это был наш родной дом. Кто-то даже успел табличку с адресом забрать: «Площадь Маяковского, дом 1».
Театру подыскали помещение на Чистых прудах — старинный кинотеатр «Колизей», он еще до революции был построен. К нему с тыльной стороны пристроили сцену. Потом соседний дом расселили и все пять этажей отдали театру. У нас появилось два больших репетиционных зала, просторные гримерные. А до этого в здании на Маяковке нас в гримерной сидело десять человек. Это был большой зал без окон, в подвале...
Как только мы поступили в театр, сразу же отправились на большие гастроли на Урал. Они длились 20 дней. Приехали в Пермь с «Голым королем». Перед гастролями было два ввода — вместо Евстигнеева Короля играл артист Боря Гусев. Он был давнишним приятелем Евгения Александровича еще по провинциальным театрам, потом Евстигнеев его перетащил в Москву. А я играл Камердинера вместо Михаила Козакова.
Козаков отловил меня сразу же после собрания, на котором Ефремов нас, новичков, представлял. Как только мы пришли в зал на репетицию, Миша сразу схватил меня за шиворот: «Старик, я тебя срочно введу на мою роль. Ты «Голого короля» видел?» — «Нет, не видел, прорывался на спектакль, но не смог». — «Все, теперь будешь смотреть «Голого короля». А на гастролях ты будешь играть, я тебя за три дня введу на свою роль. С Ефремовым я уже договорился. Выручи, я сниматься в Крым еду на все лето». Это был фильм «Человек-амфибия».
Самое интересное, как позже выяснилось, Ефремов был не в курсе моего ввода, он бы этого не позволил.

— А как можно было вводиться без его ведома?
— А вот так! Миша очень убедительно уговаривал: «Ты его ученик, мы тебя почти единогласно взяли в театр, так что давай отрабатывай». Ефремов приехал в Новосибирск на третий или четвертый день гастролей, тоже где-то снимался. А тут, как нарочно, «Голый король» идет в этот вечер, вот он и пришел его посмотреть.
После спектакля Ефремов устроил всем разгон: «Вы что творите, где Евстигнеев, где Козаков? Спектакль только благодаря Нине Дорошиной держится». Кстати сказать, она была очаровательна в роли принцессы Генриетты. Олег Николаевич и меня упрекнул: «Ты мой верный ученик, что ж не мог мне сказать, что Козаков тебя вводит на свою роль! Я бы хоть посмотрел, замечания тебе сделал...»
— Интересно, какая была субординация в театре. Я так понимаю, все как-то очень вольно себя чувствовали.
— Субординации никакой не было, были дружеские отношения, полная демократия. Ефремов даже сказал мне однажды: «Что ты мне выкаешь, на курсе не навыкался? Кончай это, на «ты» переходи, мы здесь все на «ты», и ты давай». И я стал, как и все, говорить ему «ты». На Олега, правда, никак не мог перейти. Он мне тысячу раз говорил: «Кончай ты со своим Олегом Николаевичем, нет тут Олега Николаевича, здесь есть Олег, старший твой товарищ». Но я его всегда называл по имени-отчеству...
В театре «Современник» царил дух товарищества, поддерживаемый ежедневными застольями, за которыми шло бурное обсуждение спектакля. Ефремов шел по коридорам, заглядывая в гримерки, куда набивались актеры, и с удовлетворением говорил: «Хорошо! Театр живет, раз обсуждаете каждый спектакль». Ну, где-то застревал. Засиживались допоздна, потом по домам.
Он был художественным руководителем театра, на нем лежала огромная ответственность. Слава богу, ему покровительствовала Екатерина Фурцева. Он к ней входил в кабинет, можно сказать, без стука, если это нужно было по делам театра.
Еще до моего прихода в труппу Ефремов приступил к репетициям «Матросской тишины» Галича. Евстигнеев играл старика-еврея, попавшего в гетто. После прогона спектакля высокое начальственное лицо вызвало директора театра и запретило спектакль. Запрет показа «Матросской тишины» в «Студии молодых актеров» стал серьезным испытанием.
А уже при мне со спектаклем «Без креста», над постановкой которого работали Ефремов и Волчек, тоже были проблемы. Его обвинили в религиозной пропаганде. И Ефремов с Волчек рванули к Фурцевой. У нее в кабинете в это время шло какое-то важное заседание. Олег Николаевич под дверь просунул ей записку: «Екатерина Алексеевна, срочно вы должны нас принять, закрывают театр». Фурцева тут же выставила всех за дверь и пригласила к себе Ефремова и Волчек: «Ну рассказывайте, что у вас случилось?»
Ефремов объяснил, что не принимают спектакль, что комиссия его зарубила, что вместо антирелигиозной пропаганды якобы они поставили религиозный спектакль. «Вы с ума сошли? Вы что одобряете?» — сказали нам. Им пытались возразить: «Да где мы одобряем-то? Там идет спор между старухой и учительницей о Боге, а вы говорите, что мы одобряем, там не об этом речь», — в лицах расписал ситуацию Ефремов.

Фурцева выслушала и сказала: «Прежде всего я должна посмотреть спектакль, а потом уже будем действовать».
В «Современнике» срочно сыграли для нее постановку. Она пришла в восторг: «Как можно закрывать этот гениальный спектакль с гениальными артистами!» Кстати, там у меня хорошая роль была. Я играл одного из парней-совхозников. Мой Василий был веселый такой, с гармошкой.
«Я буду спектакль отстаивать», — пообещала на прощание Фурцева. При Олеге Николаевиче она сняла трубку, пытаясь дозвониться до цензора. Им был какой-то генерал КГБ, никто даже не знал его фамилию. Но он так и не взял трубку. Она поехала в министерство, там по прямому проводу дозвонилась до него. Цензор сухо ответил: «Даже разговаривать на эту тему с вами не буду, запрещаю и все!» — «А вы хоть видели спектакль?» — «Не видел и видеть не хочу. Достаточно того, что мне рассказали, что это за спектакль». — «Ну хорошо, я тогда на ЦК поставлю вопрос».
Екатерина Алексеевна действительно на заседании ЦК подняла вопрос. Хрущев выслушал ее внимательно и спросил: «Вы смотрели спектакль. Как вы считаете, его можно играть?» — «Да. Это очень хороший и сильный спектакль с прекрасными артистами, почему мы должны его запрещать, непонятно». Хрущев вынес этот вопрос на голосование. Все проголосовали за Фурцеву, и постановку играли с большим успехом.
Фурцева неоднократно спасала «Современник», помогала Ефремову, на все премьеры ходила. Чуть что, он тут же ей звонил. У нас седьмой ряд для нее был зарезервирован. Первый неудобный очень, потому что сцена высоко, а с седьмого все прекрасно было видно.
— Виктор Ихелевич, за билетами в театр, наверное, стояла дикая очередь.
— О да, очередь была нескончаемая. Билетов в «Современник» было не достать.
У нас даже такой случай был. Однажды во время международного фестиваля Мишу Козакова пригласили в КГБ и сделали предложение, от которого он не смог отказаться: «В Москву приезжает знаменитая шведская актриса Биби Андерссон, вы будете ее сопровождать». Она разговаривала на английском, Миша знал язык. Одним словом, его приставили к ней чуть ли не насильно. Он отказывался, говорил: «Зачем вы из меня стукача делаете?» А его в КГБ успокаивали: «Вы можете не стучать, вы нам просто будете писать отчеты: где были, о чем говорили, какие она вопросы задавала, как вы отвечали. Вы же советский человек! Даем слово, что на своих стучать не будете». Наконец, на него надавили: «Мы, конечно, не можем вам приказать, но вы должны понимать, что отказывать нам тоже не стоит, это просто так не пройдет».
Короче говоря, Миша по заданию КГБ познакомился со шведкой и сопровождал ее по Москве, водил на спектакли по театрам, кино наше показывал.
Как-то решил повести ее на нашего «Голого короля». Пришел к администратору, который всех посылал, когда к нему обращались с просьбой дать пропуск: «Ты что, старик, с ума сошел, что ли, какие места, все билеты проданы!» Единственный человек, которого он не посылал, был Олег Николаевич. Ну естественно, как бы он его послал, сам бы ушел на следующий день.

Короче, Миша к нему, тот руками машет: «Ты с ума сошел!» — «Да я с Биби Андерссон, ну давай хоть на стульчик ее посадим» — «Да пошел ты знаешь куда! Отойди, не мешай работать». Миша в отчаянии в кассу сунулся, готов был купить билет. Хотя прекрасно знал, что в кассу за билетами с ночи очередь занимали. Миша стал умолять кассиршу: «Два билета нужно!» — «Какие билеты, ты о чем, их нет уже целый месяц». — «Пойми, Биби Андерссон со мной, я должен ее провести на спектакль и показать его». На что кассирша ему в сердцах ответила: «Знаешь, Миша, Биби-Шмиби... Играть надо лучше, отойди от окна».
Миша, совершенно растерянный, вернулся к Андерссон: «Нет билетов, я не могу достать». Она обалдела: «Вы артист этого театра и не можете?»
Наконец он пробился к Ефремову: «Олег, одно место нужно, это Биби Андерссон, ты понимаешь! Звезда!» — «Ладно, стул сделаю для нее, а ты иди гримируйся, я приставлю к ней человека, чтобы он ее сопровождал во время спектакля. В антракте ко мне в кабинет ее пригласим, ты тоже заходи».
В общем, ее очень хорошо приняли, все прекрасно обошлось. Она была в восторге от спектакля и от Миши в частности.
— Хотела спросить про театральные истории, когда на сцене раскалывают.
— Расколов было много. Доходило вплоть до того, что хоть занавес давай, потому что доиграть никто не мог, такие оговорки были.
Например, Олега Даля любая оговорка или гримаса партнера страшно смешили. Он мог, не договорив фразу, убежать за кулисы. Ефремов даже выпустил приказ: «Кто рассмешит Даля, получит строгий выговор».
Был еще один смешной случай на спектакле «Обыкновенная история». Нина Дорошина играла молодую вдову Юлию, а Адуева-младшего — Олег Табаков. С Ниной во время романтической сцены случился конфуз — у нее неожиданно упали трусики. Хорошо, что платье было длинное и зрители не увидели этого позора. Она, мелко семеня ногами, подошла к кулисе и легким движением ноги скинула их за занавес.
— А Евстигнеев в театре держался как-то так обособленно от всех?
— Нет-нет, я бы так не сказал. Они дружили с Ефремовым. Хотя на собрании Олег Николаевич высказывался. Однажды Ефремов собрал всех, недовольный увиденным спектаклем, начал критиковать, и Евстигнееву досталось. «Ну как же так? — обратился он к Евгению Александровичу. — Ты же мой ученик!» На что Евстигнеев невозмутимо ответил: «Я не твой ученик, с чего ты это взял?» Ефремов аж заикаться стал: «А чей же ты ученик?» — «Как чей, — говорит, — во-первых, я в Горьком учился, два года работал во Владимире, потом меня пригласили сюда, на третий курс мхатовского училища, и моим учителем не ты был». И начал перечислять своих педагогов.

Евгений Александрович славился своими оговорками. Например, в спектакле «Большевики» Евстигнеев играл Луначарского. По ходу пьесы в Ленина только что стреляла Каплан. Вождь лежит у себя в кремлевской квартире, а врачи его спасают. А Евстигнеев — Луначарский, когда у него интересуются состоянием здоровья Ильича, должен произнести следующий текст: «Глазами пытается улыбнуться, а лоб желтый, восковой». А вместо этого он говорит трагическим голосом: «Глазами пытается улыбнуться, а жоп...» Вместо слова «лоб», произнес «жоп». Слава богу, он вовремя остановился и до конца не произнес это слово. Естественно, все комиссары повернулись спинами к зрительному залу, и их всех затрясло от хохота. Евстигнеев как ни в чем не бывало громко пробурчал: «А что я такого сказал-то?» И тут уже грохнул весь зал...
Помреж кричит из-за кулис: «Я сейчас занавес дам, что вы делаете, вы срываете сцену!» А никто не может повернуться, потому что трясет всех, Евстигнеев один сидит в кресле и удивляется, что, мол, такое происходит.
Еще у него была смешная оговорка в «Декабристах». Герой Евстигнеева состоял в комиссии по расследованию восстания декабристов. И вот какого-то декабриста привели на допрос. У Евстигнеева такой текст: «Вы ответите за все и за всех!» А вместо этого он произносит: «Вы ответите за все и за свет!» Все члены комиссии под стол полезли. Мы с Сергачевым стояли на выходе за кулисами. И Сергачев, выйдя на сцену, добавляет: «И за газ тоже».
И тут уже все просто грохнули вместе с обвиняемым декабристом. Только один Евстигнеев стоит невозмутимый, всем своим видом выражая недоумение...
— Говорят, что он плохо запоминал текст. Импровизировал много?
— Да, у него были трудности с запоминанием текста. В спектакле «На дне» почти в конце спектакля у его героя Сатина монолог, там две страницы текста. На репетициях Евгений Александрович произносил его, ни на секунду не отрываясь от бумажки. А на генеральной репетиции уже с листочком не выйдешь, народ приглашенный в зале сидит. Монолог, если читать с листа текст, это минуты на три. А он его вспоминал частями в течение десяти минут.
Евстигнеев оправдывал эти паузы гениальной игрой, зал сидел как завороженный, не шелохнувшись. Все равно никто не знает наизусть этот монолог. Мало ли, может, так и задумано. О том, что актер забыл текст, никому и в голову не пришло, кроме коллег, которые стояли на сцене и старались сдержать смех.
В этом спектакле я играл Луку вместо Кваши. Отыграл третий акт и вышел во двор подышать. Мы в помещении Театра Пушкина играли. Сижу на лавочке во внутреннем дворике, курю. Вдруг Волчек ко мне подсаживается и восхищенно говорит: «Слушай, это же надо быть таким гениальным артистом! Женя не сказал ни одной фразы по тексту, все своими словами и с такими паузами...» А ведь с Волчек они уже разведены были к тому времени, так что ее оценка дорогого стоит...
Кстати, их расставание произошло на моих глазах.
1964 год. Мы на гастролях в Саратове. Живем все в гостинице, у Евстигнеева с Волчек один номер. Помимо спектаклей, у нас было много встреч со зрителями. Однажды отыграли концерт, вернулись в гостиницу, Евстигнеев пошел в свой номер, а я мимо в свой. У двери Евстигнеева два чемоданчика стоят. Его Волчек выставила. Он ко мне поворачивается: «Так, приехали. Ну и куда мне теперь идти? Ты, — говорит, — с кем сейчас живешь?» — «Сейчас один. Саша Сабинин в Москву уехал» — «Можно у тебя хоть чемоданчики поставить?» — «Конечно!» Он оставил у меня чемоданы и пошел к администратору выбивать себе номер. Администратор говорит: «Давай к Тульчинскому подселяйся, потом какой-нибудь номер освободится, я тебя переведу».

Страсти в их семье кипели жуткие, поначалу она с сыном видеться не давала Жене, потом все утихло. Галя была доброй. И в итоге с Евстигнеевым помирилась.
— Какой партнершей была Галина Волчек?
— Как партнерша она была гениальная. Помню один смешной случай. В спектакле «Без креста» я играл гармониста. Должен был в одной сцене петь частушки. Галя играла старуху, которая своего внука в религию обращает. В этой сцене она сидела на заборе из жердочек. Я иду с аккордеоном, за мной девчонки, ребята. Прохожу мимо нее, а она сидит лицом к залу и вдруг отчетливо произносит: «Твою мать! Ты можешь побыстрее или нет?» Услышав этот текст, от ужаса я чуть не потерял сознание, забыл все слова частушек. В общем, молча удалился в кулисы.
Потом Ефремов, который, оказывается, смотрел спектакль, меня спрашивает: «Ты что там растерялся, что с тобой случилось?» — «Олег Николаевич, я не знаю, можно ли вам такое рассказывать...» — «Ну?» — «Я прохожу мимо Волчек, играю на гармошке, а она мне почти что во весь голос вдруг говорит: «Давай быстрее, твою мать!» — «Что, так и сказала?» — «Именно так и сказала, слово в слово. Я забыл текст, быстрее за кулисы попятился в толпе». Он почесал затылок: «Даже не верится, но тебе я, конечно, верю, ты же врать не будешь. Ну ладно, такое бывает, к сожалению, у всех может случиться цейтнот».
— А у Ефремова самого был цейтнот, интересно?
— Конечно, был. Нет таких артистов, у которых не бывает сбоев. Однажды Олег Николаевич в спектакле «Вечно живые» просит дочь: «Достань из шкафчика графинчик водки, надо по этому поводу выпить». Лилия Толмачева, ни о чем не подозревая, достала графинчик и поставила на стол. Олег наливает в рюмку содержимое и, думая, что это вода, залпом выпивает. Когда он только поднес ко рту рюмку, то по запаху понял, что это водка. Но взял себя в руки и не подал виду. Выпил, крякнул, рюмку поставил, закусил. Потом боковым зрением косит за кулисы, где стоит наша реквизитор Лиза Никитина, и шепчет: «Уволю!»
Когда закончился спектакль, он начал на нее кричать: «Чтоб я тебя больше не видел!» — «Олег Николаевич, миленький, — взмолилась она. — клянусь детьми, я этого не делала». — «Ты допустила, что кто-то решил так пошутить, они знают, что со мной такие шутки не проходят». Действительно, от неожиданности актер может и захлебнуться, и все что хочешь. И текст забыть можно запросто. Но Олег не уволил Лизу, простил. Но говорит: «Давай разбирайся, кто это сделал, я не могу это так оставить». Нашли в итоге этих шутников...
— История дружбы Ефремова и Евстигнеева во МХАТе закончилась. Как-то они плохо расстались, это правда?
— Евстигнеев перешел во МХАТ за Ефремовым. Через несколько сезонов он попросил: «Олег, я себя неважно чувствую, мне надо еще сниматься, я не могу сочетать. Дай мне академический отпуск, я буду ходить только на спектакли, в которых играю, а от репетиций меня освободи». На что Ефремов ответил: «Нет, никак не могу освободить. Заменить тебя нельзя, сам понимаешь, а дать творческий отпуск — тем более. Хочешь сниматься, уходи из театра». Евстигнеев оторопел: «Так ты считаешь, что мне надо уходить из театра? Писать заявление или что?» — «Это на твое усмотрение, хочешь — пиши, хочешь — наизусть рассказывай». Вот так они расстались. Потом помирились, все было нормально.
Как-то спустя время Ефремов с ним встретился, говорит: «Жень, ну ладно, кончай дурака валять, возвращайся. Отснялся? Отснялся. Ну и все, пора поработать на МХАТ». Евстигнеев вернулся на свои роли. Но все свои лучшие роли он сыграл в «Современнике»...

— А вам на сцене доводилось с Ефремовым играть?
— Да, в спектакле «Вечно живые» по пьесе Виктора Розова в самом конце я выходил в массовке. Ребята молодые с фронта приехали в отпуск к своим мамам. Вот мы такой эпизодик играли с Володей Земляникиным. А главную роль, возлюбленного Вероники, играл сам Олег Ефремов. Этого героя в фильме «Летят журавли» сыграл позже Алексей Баталов.
Кстати, Ефремов неохотно разрешал актерам сниматься в кино, он считал, что там актер портится. Земляникин в «Современник» пришел на два года раньше меня. После звездной роли в фильме «Дом, в котором я живу» он был очень популярен. Выходит на сцену — а ему сразу хлопают. Ефремов кричит потом: «Еще раз повторится, я тебя уволю! Нам этого не надо!»
В театр приходили новые актеры, а бывало, и кто-то уходил. Лев Круглый ушел к Эфросу и мне отдал свои роли. Потом Владимир Заманский мне отдал свою роль в «Двух цветах». Первые лет пять у меня было 25—30 спектаклей в месяц. А санитарная норма — 20 спектаклей. За сверхурочные доплачивали отдельно.
— Интересные собрания проходили в театре «Современник»?
— Собрания были чуть ли не каждый день, бесконечно что-то обсуждали, Ефремов читал новые пьесы, которые представляли для постановки, потом их бурно обсуждали.
Как-то Александр Солженицын пришел к нам со своей пьесой «Олень и шалашовка». Он сам читал пьесу и время от времени посматривал на нас почему-то удивленно. По его взгляду было понятно, что произведение публика не так воспринимает. Он очень старался, за каждое действующее лицо играл. А все дело было в том, что пьесу свою он назвал комедией. Представляете? Комедия в концлагере!
Наши девочки на этой читке даже плакали. Это была трагедия, сталинские лагеря — какая к черту комедия?! Начали обсуждать, Солженицын говорит: «Ну, ребята, вы даете! У вас что, юмора нет, что ли? Я своим бывшим сокамерникам читал, они все со смеху помирали. Ну, конечно, я под водочку, под закусочку им читал, они хохотали в голос, а у вас я даже улыбки ни разу не увидел. Неужели такая скучная пьеса у меня получилась?»
Все загалдели: «Да чему же тут смеяться, чему улыбаться, это же трагедия, а не комедия». А он опять за свое: «Вы ее воспринимаете как трагедию, а я писал комедию». Одним словом, постановку отложили до лучших времен. Потом ее, правда, Ефремов во МХАТе поставил.
— А Волчек с Олегом Николаевичем была на «ты» или у них бывали споры?

— Творческие споры были, разумеется. Ефремов всегда доминировал, конечно. Он же был художественным руководителем театра. Приходил на репетиции, смотрел, как Волчек работает, она ему показывала отдельные кусочки, потом целиком спектакль. А он творческие замечания делал. Кстати, Ефремов всем актерам в «Современнике» предлагал попробовать себя в режиссуре. Он боялся приглашать режиссеров со стороны.
Например, Волчек поставила «Пять вечеров», это была ее версия. Первые «Пять вечеров» поставил Ефремов, а она поставила эту же пьесу, только с другими артистами, молодыми, еще тогда неизвестными.
Любшина она заняла вместо Табакова в роли Славика, это была одна из первых его ролей в театре. В фильме Михалкова он играл другую роль, главного героя, того, которого на сцене играл Ефремов. Я видел этот спектакль. Очень пронзительный получился...
Ефремов его принял, естественно, были замечания творческие, подсказки, и выпустил спектакль. Но он недолго шел на сцене, не более десяти раз сыграли. За Любшина не проголосовала труппа, два сезона всего отработал...
— А что значит «не проголосовала труппа»?
— По уставу театра после первого сезона голосовали, кого переводить из кандидатов в труппу. Его кандидатуру труппа не поддержала. Это же дело такое, никто ничего не знает, почему и отчего.
Голосование-то тайное. На общем собрании всем раздавали списки с фамилиями членов труппы, и ты фамилию либо вычеркиваешь, либо не вычеркиваешь. Набрал «за» больше половины — остался в труппе, набрал меньше — свободен. Я вообще никого не вычеркивал: бюллетень сдавал — и все. Все бросали списки в специальный ящичек. А я был в счетной комиссии, ночью считали эти голоса, потом приходил Ефремов за результатом. Он, правда, имел право один раз взять на себя ответственность и наложить вето. Кого-то он спас, я помню...
Миша Козаков на каком-то собрании, перед своим уходом из театра, вдруг взбунтовался: «Олег Николаевич, я не буду голосовать, мне надоели эти голосования, тем более тайные. Так можно кого угодно убрать, расправиться. И неизвестно, по каким причинам. Я не верю в справедливость голосования, не верю, тем более тайного. Давайте открытое проведем». Ефремов спокойно возразил: «Нет, тайное. Это демократично, так я высказываю свое мнение свободно».
Одним словом, Мишка тогда чего-то взъелся, взял этот бюллетень и перечеркнул все фамилии крест-накрест. Ефремов был в гневе: «Теперь твой бюллетень не считается действительным, ты, таким образом, просто не проголосовал и поступил хулигански».
Миша в следующем сезоне ушел из «Современника». Ему предложили сниматься в какой-то картине. Он пришел к Ефремову: «Я не могу совмещать театр и кино, прошу на время мне дать творческий отпуск». Ефремов сказал: «Ну тогда совсем уходи. Не заслужил творческого отпуска, мы так все можем в творческий отпуск уйти. Нет, не отпускаю». И Миша ответил: «Хорошо, тогда я уйду совсем».

— А Табаков какое место в театре занимал?
— После ухода Ефремова Олега Павловича назначили директором театра. Портфель, в котором умещались все документы по театру, всегда был при нем.
Он очень много играл в «Современнике». В спектаклях «Вечно живые», «Пять вечеров», «Голом короле», «Обыкновенной истории» и других. Игорь Кваша где-то рассказывал смешные истории про Лелика. Оказывается, Табаков очень любил вкусно поесть. Это была настоящая страсть. Коллеги по театру не раз совершали набеги на его припасы. Двое-трое крепко держали его, а кто-то искал лакомства в шкафу или за ним. Потом все это съедалось на глазах потрясенного Табакова. Он орал благим матом, пытался вырваться, но все было тщетно.
А еще одна история случилась на гастролях. Ефремов заболел и лежал у себя в номере. Ему из дома прислали банку меда с лимоном. Лелик каждый день приходил к нему и, чавкая, съедал несколько ложек меда. Олег кричал: «Не трогай! Это мне мама прислала». Но на следующий день история повторялась...
— Уход Ефремова из театра был для всех полной неожиданностью, я так понимаю.
— Да. И до сих пор я считаю, что его уход из «Современника» был большой ошибкой. Его Фурцева уговорила возглавить МХАТ. Еще до общего собрания он разговаривал с актерами индивидуально, уговаривал их уйти с ним: «Да вы поймите, что там другие возможности у нас будут». Он еще не знал, что во МХАТе труппа 180 человек, что он будет делать с этой труппой. И что впереди его ждет раздел театра...
Это был судьбоносный момент для «Современника». Ефремов обратился к собранию: «Я призываю вас всех идти за мной!» В зале началось невообразимое: «Мы — во МХАТ? Да ни за что!» Словно их в ад приглашают. Эмоции зашкаливали. Нина Дорошина закричала: «Что?!» Евстигнеев воскликнул: «Ты нас покидаешь?!» Кто-то возмущается: «Ты же нас создал!», у кого-то слезы брызжут, кто-то побежал за водкой, кто-то нервно закурил. А кто-то предателем сразу уже его назвал...
Он, на его взгляд, предлагал разумную вещь: всей труппой слиться с МХАТом. Он говорил, что филиал нам отдаст мхатовский, а сам будет руководить и «Современником», и МХАТом. С ним ушел Витя Сергачев и еще трое ребят, которых только приняли в театр.
— Подождите, а Евстигнеев?
— Нет, Евстигнеев позже ушел. А на собрании он голосовал против ухода. Когда Ефремов поставил вопрос, кто с ним пойдет, каждый член труппы должен был высказаться, в том числе и соратники. Нина Дорошина, когда Олег Николаевич спросил: «Что, ты тоже не пойдешь?» — сказала: «Не пойду!» — «А что такое?» — «А вот, Олег Николаевич, вы же всем говорите, что мы как свежая вода вольемся в этот загнивающий театр и освежим его. Но вот представьте себе, что пол-литровую банку чистой воды вылить в помойное ведро. Она что, там чище станет? Вот и все. Не пойду я».

«Там замечательный зал, старый, давно построенный. Сейчас генеральная перестройка идет, вот вы туда и пожалуйте, будете играть свой репертуар», — уговаривал Ефремов.
— Как справилась с должностью художественного руководителя Волчек?
— Галине Борисовне очень тяжело было. Она, конечно, могла поставить спектакль, сделать разбор пьесы, провести репетицию. Но опыта художественного руководителя театра не имела, ей надо было на ходу учиться. Она наотрез отказывалась, когда ей предложили: «Не буду я, не могу и позориться не хочу! Я этого не умею делать, зачем же вы меня уговариваете?» А труппа единогласно за нее проголосовала. «Ну что делать, подчинюсь, конечно. Я же одна из основателей и должна пример показывать другой, чем Ефремов показал».
Причем мы выбирали ее не тайным, а открытым голосованием, потому что она отказывалась всячески.
Именно при ней театр переехал в новое здание на Чистых прудах.
— Интересно, кто был строже, Волчек или Ефремов? У кого больше дисциплины было?
— Ефремов, конечно. Он был строже. С ним никто ничего лишнего себе не позволял, особенно когда кто-нибудь скажет: «Ефремов в зале!» Все сразу брали себя в руки, никаких шуточек.
Галина Борисовна была прекрасным педагогом. Она и с молодыми актерами, только пришедшими в театр, работала как педагог в первую очередь. Добивалась, чтобы ты понимал, что она от тебя хочет. И при этом никогда не повышала голос, я не помню, чтобы она на кого-то кричала.
И тем не менее на меня действовала совершенно магически. Как только она появлялась в зале во время репетиции, я зажимался до такой степени, что не мог пошевелить ни ногой, ни рукой. И однажды решил к ней пойти поговорить.
«Ну и что ты хочешь?» — «Поймите меня правильно! Как только вы появляетесь в зале, я не могу ногой двинуть!» — «И что ты предлагаешь? Мне заявление об уходе написать?» — «Ну не до такой степени... Но надо же что-то делать?» — «Слушай, ты столько лет в театре работаешь, обалдел, что ли?! Не бери в голову. У тебя просто тонкая еврейская душа. Не зажимайся — и все!»

— А Олег Николаевич когда-нибудь после того, как ушел во МХАТ, приходил в театр «Современник» просто посмотреть?
— Приходил. Свои юбилеи отмечал. Он их у себя отмечал и у нас.
— Сейчас входите в театр, который помнит вот этих легендарных актеров. Портреты их висят?
— Висят большие фотографии основателей в ролях во весь рост в фойе театра. Там и Ефремов, и Козаков, и Волчек, и Евстигнеев, и Табаков, и Кваша.
По традиции «Современник» всегда открывается 1 октября — в день рождения Олега Ефремова. Раньше 1 сентября мы открывались, потому что у всех детей много было, в школу надо их было собрать, так что отдых заканчивался у тех, у кого дети есть. А потом, при Волчек, открытие перенесли на 1 октября. Мы два месяца гулять стали: один месяц — отпуска, а другой — за спектакли, которые играли в свои выходные дни, их накапливалось штук сорок за сезон.
— А сейчас вы в каких спектаклях заняты?
— У меня сейчас три названия — «Три сестры», «Три товарища» и «Враги. История любви». С нового сезона прибавляется еще одна роль — в спектакле «Время женщин».
У нас в театре большие изменения. Нас объединили под руководством Владимира Машкова с Театром Олега Табакова. Он просил, чтобы пополам дали сцену. Открылись мы спектаклем «Современника» «Три товарища».
Сейчас большие надежды на нового худрука Владимира Машкова. Он объединил оба театра, которые имели отношение к старому «Современнику», я считаю, что это естественное объединение. Машков — ученик Олега Павловича Табакова, который был в свое время директором нашего театра. Так что за судьбу театра я спокоен...