Этюд назывался «Расстрел». Представляете, в центре стоит человек с ружьем, а другой ходит по кругу. Один сейчас будет убивать, а у второго есть только одно слово: «Нет!» Нет — чтобы не убивали. И сейчас мурашки по коже, как вспомню, сколько было криков и рыданий.
На педсовете Дурова отругали, что он «малышам» дал такую работу. Вообще-то он был очень человечным. На третьем курсе, когда у нас начались постановки, познакомил нас с дочерью Катей. Иногда они приходили вдвоем, что-то советовали. А дома у них мы гоняли чаи. Сначала все были подзажатые. Но потом раскрепостились, веселились с ним. Он не мог без юмора.
Однажды Лев Константинович меня и Борю Ливанова даже из милиции спас.
— Что вы такое натворили?
— Боря где-то стащил автодорожный знак «Кирпич», мы шли с ним по Тверской вместе с этим знаком, милиционеры нас остановили и повели в отделение. Боря, конечно, тут же стал выступать: «Да вы знаете, что мы — студенты Льва Дурова? Да он сейчас придет и покажет вам, где раки зимуют!» Вскоре действительно появился Лев Константинович, и нас отпустили.
В конце третьего курса меня взяли на две эпизодические роли во МХАТ. Я съездила на гастроли, и храм внутри меня... разрушился. Я услышала подстебы за кулисами, увидела, как актеры пьют. Да, для МХАТа был очень сложный период, но для меня это было разрушение. Я испугалась театра. Если ТАМ ТАКОЕ происходит!..
Это у Станиславского или у Михаила Чехова актер все время ходит и думает о роли и персонаже. А в жизни актеры могут говорить о приземленных бытовых вещах. Шутить над коллегой, который сейчас выйдет на сцену в очень сложной роли...
Для меня, переживающей период романтической юности, это было ударом под дых. Поэтому, когда мне предложили после Школы-студии пойти во МХАТ, я отказалась. И услышала: «Ты сумасшедшая!» Лев Константинович позвал на Малую Бронную. Но и туда я не смогла пойти. Прям реально испугалась театра.
Какое-то время я сидела дома. И неожиданно увлеклась рисованием. Очень хорошо рисовал мой папа. Он мне и сказал: «Хочешь? Давай!» Мне тогда Бердслей нравился. Я стала копировать. И так увлеклась этой «каллиграфией» — страхи стали уходить, отпускать меня. Теперь с Мишкой, героем моего студенческого романа (мы вдвоем познавали актерское мастерство по Михаилу Чехову, который оказался нам ближе Константина Сергеевича), мы смотрели Пазолини, Феллини, Бертолуччи. Миша готовился к поступлению на режиссерский. Кстати, студентами мы поставили с ним спектакль по Ионеско «Жажда и голод», который не делал никто из педагогов МХАТа.
Стояли лихие девяностые. В магазинах — шаром покати. А нам нужны декорации, ткань, чтобы все затянуть. Не бог весть что. Но и денег нет. Я же параллельно училась на продюсера. Думаю, что ж, вот и настал момент, когда ты можешь испытать себя в деле. Пошла по частным фирмам рядом с Камергерским. Кто-то не пускал, кто-то допрашивал: к кому, зачем? А я сразу рвалась к руководителю.
К одному захожу:
— Здрасте! Нам надо денег на спектакль.
Он как ни в чем не бывало:
— Много надо?
— Триста долларов.
— На спектакль позовешь?
— Конечно, вон МХАТ — через дорогу.
— Ладно, иди ставь!
Когда я принесла 300 долларов, однокурсник присвистнул: «Ого!» и, кажется, не поверил, что мне их дали просто так. Тем не менее мы купили какую-то ткань, обшили все, что нужно. А спектакль нам даже разрешили десять раз показать в Учебном театре.
— Надо же! А вы после учебы сидели дома!
— Да. Но просидев год, словно в коконе, я получила массу впечатлений от хорошего кино. К тому же у меня осталось много написанных мною картин и графики. При этом я продолжала работать барменом, так что денежка была, я не страдала.
В общем, насытилась мировой киноклассикой, прекрасным Бердслеем. И вдруг в один момент в голове щелкнуло: если сейчас не попаду в театр, сойду с ума. Но мне же мало было просто войти в труппу — мне нужно было найти своего режиссера. Стала смотреть разные спектакли.
Однажды пришла к Виктюку. А у него — как раз спектакль «Пробуждение весны». И вот правда — на сцене была весна. Мне сразу понравилось, что это физический театр: сначала ребята были с прозрачными крыльями. Потом — трагедия, они поливают друг друга из бутылок красной краской, словно кровью. И получаются ангелы с кровавыми крыльями. Меня так потрясли эти образы. Я подумала: вот он! Вот мой режиссер, к которому я хочу! И больше не буду ничего искать.
Дождалась на служебке Димку Балашова, который учился с нами в Школе-студии, и спрашиваю:
— Как показаться?
— Как? Как? Завтра Он будет в театре, приходи и показывайся.
На следующий день я пробормотала на вахте, что журналист, и прошла прямо в кабинет: «Здрасте, Роман Григорьевич, я ваша актриса! — Он немножко напрягся. — Вы меня не бойтесь, я нормальная. Училась в Школе-студии. А вчера посмотрела ваш спектакль. Давайте, я вам почитаю...» Прочитала монолог Федры на французском и на русском. Продекламировала басню Крылова — с падением с дивана. Встала в «березку» — надо же и физическую форму продемонстрировать. После чего выдохнула: «Все! Я ваша актриса, помните об этом!» И ушла.
— Таких спектаклей, наверное, даже Виктюк никогда не видел?
— Да уж, так нагло к нему в кабинет никто не вваливался. Он позвонил Паше Каплевичу: «Знаешь такую?» Паша знал. Я тогда начала что-то репетировать в «Дебют-центре». Денег там не платили, но это было искусство, в которое я верю. Мы покупали кефир, батон и наслаждались творчеством. Там меня нашел Мирзоев, пригласил порепетировать в Театр Станиславского. Уже много лет я служу там. Но тогда Паша сказал Виктюку: «Знаю, бери, она точно твоя!»
