Я был абсолютно ошарашен: вроде бы видел условную смерть, решенную театральными средствами, но слезы-то девушки были подлинными, настоящими. Ее звали Леной Кобзарь, она до сих пор служит в театре «На Красной Пресне». Сейчас он называется «Около дома Станиславского». Впечатление оказалось настолько сильным, что через неделю я пошел поступать в этот театр-студию.
Оказалось, там колоссальный конкурс. Я выучил только прозу, а выяснилось, что нужно еще читать стихи, басню.
История с поступлением вышла забавной. В студии уже собрался взрослый профессиональный коллектив, но туда брали и детей. Там организовалась так называемая вечерняя труппа, куда принимали взрослых, а десятиклассников, кем я тогда был, не брали вообще. По моему опыту, очень сложно совмещать учебу и работу в театре. Вечерняя труппа функционировала по-взрослому, люди приезжали каждый день после работы и репетировали спектакли. Они шли наравне с репертуаром основной труппы.
И вот я прихожу на конкурс, записался в пятерку, волнуюсь, закрадывается подлая мыслишка: может, сразу уйти? Какой-то стих я вспомнил, а вот басню... Читать то, что помню из Крылова, смешно. Я не готов.
Наконец приходит наш черед. В моей пятерке оказались четыре девушки, которым за двадцать, и я — десятиклассник, шестнадцатилетний пацан. Заходим, сидит комиссия, в центре — Спесивцев, по бокам актеры его труппы, многочисленные помощники.
Как только мы садимся, Вячеслав Семенович что-то шепчет на ухо помощнику. Тот подходит ко мне: «Пойдем выйдем». Выходим, девушки остаются.
Помощник закрывает дверь, подглядывает в щелочку, что там происходит. Я стою рядом, жду указаний. Ничего не понимаю, волнуюсь, но плыву по течению. Минут через пять он командует: «Бери огнетушитель. Пошли!» Открываем дверь, видим: девушки стоят, я не обращаю на них внимания. Мой напарник продолжает: «Ставь огнетушитель в угол.?— Я ставлю. — Бери скамейку. — Беру. — Вот эту скамейку ставим сюда, а ту переносим туда. — И мы начинаем перемещать мебель. Я ничего не понимаю, но мне велено, я делаю. Даже увлекся, включившись в игру. — Не встала тут скамейка, неси ее в другое место, вон там еще стул стоит, давай и его передвинем».
Спесивцев начинает хохотать. Девушки ничего не понимают, абсолютно опешили, растерялись. Спесивцев и его помощники хохочут минуты три. А мы занимаемся перестановкой мебели. И тут Вячеслав Семенович говорит: «Ну ладно, хватит, садитесь». Я сажусь, девушки тоже. Спесивцев продолжает: «Девушки, что же вы?! В женскую баню врываются два мужика, начинают переставлять мебель, крушить все вокруг, а вы никак не реагируете?! Надо было их выгнать, на худой конец завизжать». Девушек выпроваживают, а меня, даже не попросив что-то прочесть, берут в труппу.
Туда я походил четыре месяца. Это был трудный опыт, каждый день многочасовые репетиции. Нас учили пластике, актерскому мастерству. Иногда приходил Спесивцев, но в основном нами занимались Сережа Голомазов и Юра Люблин. Один потом стал известным режиссером, а зимой 1981—1982 годов был правой рукой Спесивцева. Другой стал театральным художником.
