— Где это платье?! Я его только один раз мерила, а готовым — в глаза не видела! Вдруг оно плохо сшито и сядет на мне как мешок?
— Людмила Марковна, не волнуйтесь, — принялась успокаивать звезду Златопольская. — Платье готово. Очень красивое. Вот, висит на вешалке, вас дожидается.
Люся бросила взгляд на платье и смягчилась:
— Ну хорошо. Давайте его сюда.
Утянув талию до заказанных шестидесяти двух сантиметров, костюмеры помогли Гурченко надеть платье.
«Я впервые видела, чтобы у человека так моментально изменилось настроение, — изумлялась в разговоре со мной Мила. — Только что всех отчитывала, метала молнии, и сразу — ослепительная улыбка. По коридору в студию Гурченко направилась пританцовывая и, кажется, даже что-то напевала».
От того, что мне удалось доставить Люсе радость, я чуть ли не месяц летала на крыльях. Чтобы жить, мне нужно было продолжать ее любить и видеть. Хотя бы изредка. Хотя бы издалека. Я ходила по десять — двадцать раз на каждый ее спектакль, не пропускала ни одного московского концерта. После окончания стояла в стороне и смотрела, как Гурченко раздает автографы. Иногда перехватывала ее устремленный на меня взгляд и опускала глаза.
Мюзикл «Бюро счастья», где Люся играла с Николаем Фоменко, шел во Дворце молодежи. Посмотрев его в пятый или шестой раз, я вышла из зала, но спускаться сразу вниз не стала. Ждала чего-то. И дождалась. Люся прошествовала в нескольких метрах от меня, открыла дверцу машины, села за руль. Прошла минута, пять, семь — а красный «фольксваген» все не трогался с места. Я чувствовала: все это время Люся через лобовое стекло смотрит на меня. Мне казалось, что между нами возникла «вольтова дуга». Начала медленно спускаться, но когда преодолела несколько ступеней, Гурченко нажала на газ...
Не думаю, что Люся хотела наказать меня за то, что медлила — не рванула к ней сразу. Мне кажется, она сама боялась нашей встречи и воспоминания о наших прежних отношениях отзывались в ее сердце болью. Люся не могла не понимать: я и Сенин можем существовать рядом с ней только поодиночке. Она выбрала Сергея — он был для нее важнее...
Слава богу, у меня оставались Елена Александровна, Маша с Марком и Леной, Костя Купервейс. Мы общались, поддерживали друг друга морально. Наши отношения были сродни отношениям бывших однополчан, прошедших плечом к плечу дорогами войны и многое вместе переживших. Но оказалось, главное испытание — впереди. Для всех. В том числе и для Люси.
Четырнадцатого декабря 1998 года я позвонила Маше — узнать, как дела. И вдруг услышала:
— Ира, сегодня Марик умер.
Я не поверила своим ушам:
— Как умер? Он же в Англии, в колледже.
— Приехал вчера вечером, а сегодня в семь утра вхожу к нему в комнату — лежит без сознания. Пульс еле прощупывается. Вызвала скорую, сама стала делать искусственное дыхание, массаж сердца. Не помогло. Умер у меня на руках. Скорая не успела.
Положив трубку, я несколько часов не могла прийти в себя. В голове стучало: «Марик, мальчик мой! Как же за тобой не уследили-то? Мать рассказывала, как ты звонил из Англии, жаловался, что в этом колледже как в тюрьме. Просил забрать домой. Выходит, Маша скрывала, что отправила тебя из Москвы, чтобы оградить от дурного влияния, от дружков, поставлявших зелье! Наверное, и колледж был не простой, а для тех, кто попал в зависимость от наркотиков. Потому и закрытый, потому и «хуже тюрьмы»!»
Перед внутренним взором встала картинка двухлетней давности: Марик сидит за компьютером и на мое приветствие даже не оборачивается. Бурчит «Здрасте», и за весь вечер я не слышу больше от него ни слова. Прежде обязательно выходил встречать в прихожую, о чем-то расспрашивал, что-то рассказывал. Неужели уже тогда, в четырнадцать лет, он кололся и не хотел, чтобы кто-нибудь догадался о его болезни?
В день похорон я купила букет роз и поехала на кладбище. Полчаса простояла у входа, пока кто-то не сказал, что внука Гурченко уже похоронили. Пошла в указанном направлении и увидела у свежей могилы много юных девчат и мальчишек. Это были одноклассники Марика из московской школы. С кладбища мы шли вместе с Машей. Я спросила:
— А Люся на похоронах была?
— Да. Она в больнице лежала. То ли с почками, то ли опять с кровью. Приехала, простилась с внуком — и сразу уехала.
Я надеялась, что потеря сблизит Люсю с родственниками. Не тут-то было! Обвинив дочь, мать и зятя в гибели Марика, Гурченко порвала с ними всякие отношения. Маша еще как-то держалась, а Елена Александровна, не перенеся потери, через полгода ушла вслед за правнуком...
Бывая на концертах Гурченко, я отмечала: то Люся одета в сшитое мною платье, то в жилет, то на ней сделанный мною пояс, то съемный кружевной воротничок. Долго держалась, чтобы не послать ей что-то новое, но однажды не утерпела. Сделала цветы — необычные, никем и нигде не виданные.
