В предыдущем эпизоде в одной из брошенных Людмилой Марковной реплик фигурировали доллары. Наверное, стоит рассказать, с чего это Гурченко про них упомянула. Полутора годами раньше, в 1993-м, в стране случилась денежная реформа, после которой и без того сумасшедшая инфляция стала запредельной. В ценниках на самые простые продукты значились суммы с тремя нулями, а Люся по-прежнему — как было оговорено еще в 1978 году — платила мне за пошив блузки и юбки по пятнадцать рублей, платья, пальто, брючного костюма — по двадцать пять.
Я несколько раз собиралась с духом, чтобы обсудить повышение расценок, но в последнюю минуту разговор откладывала. До тех пор пока втайне от Гурченко не взяла заказ у художника-модельера Милы Надточий и не получила за работу сто долларов. Это была сумма, равная трем моим месячным зарплатам в «Останкино»! В тот же день пришла к Гурченко, держа под мышкой новую юбку, и с порога выпалила:
— Людмила Марковна, жизнь очень дорогая стала — вы не могли бы платить мне в долларах?
У Люси отвисла челюсть. С минуту она стояла, не произнося ни слова. Бледная, глаза выпучены. Я испугалась: «Вдруг ее сейчас инфаркт хватит?»
Наконец к Людмиле Марковне вернулся дар речи:
— Тебе что, зарплату на работе в валюте дают?
— Нет, в рублях. Но за последнее время нам ее несколько раз повышали с учетом инфляции.
— С учетом чего? — ерническим тоном уточнила Люся.
— Инфляция в стране сумасшедшая. Вы в финансы не вникаете — ими Сергей заведует, и в магазины не ходите...
— И сколько же ты хочешь? — зло прервала мои объяснения Гурченко.
— Двадцать долларов, — большую сумму я назвать не решилась.
— Хорошо. Получишь. Но уж, извини, в пересчете на рубли.
То, что я посмела открыть рот, в памяти Людмилы Марковны засело очень прочно. До такой степени, что она даже в книжке «Люся, стоп!» по данному эпизоду отметилась — привела якобы сказанные мной слова: «Я мастер. Теперь я получаю в долларах, а не жалкие рубли...»
Вообще, в этой книге много такого, на что я должна бы обидеться. Должна, но не могу. Потому что по-прежнему люблю Люсю. Потому что привыкла ей все прощать. Но я была бы неискренна, если бы сказала, что строки о себе читала с легким сердцем.
В рассказе Люси я представала навязчивой фанаткой: дескать, пристала как-то к звезде с предложением сшить блузку, а потом осталась в свите на несколько лет. В присущей ей едкой, язвительной манере Людмила Марковна описала, как я, поставив пластинку с песнями Гурченко и надевая ее платья, кружилась перед зеркалом. Тут же следовала ремарка: мол, во всех этих «грехах» поклонница сама не раз признавалась.
Большой неправды в Люсиных словах вроде нет. Я действительно надевала ее платья и кружилась в них перед зеркалом. Но почему Гурченко не упомянула о том, что я делала это в процессе шитья — когда нужно было проверить, не провисает ли подол, посмотреть, как лягут складки во время танца? Манекена у меня в ту пору не было, приходилось использовать в этом качестве саму себя.
Пластинки с ее песнями во время работы я тоже ставила, но только для того, чтобы помочь своему воображению. Дома-то я видела Люсю обычной, неяркой, даже невзрачной, а мне нужно было все время держать в голове образ королевы, представлять Люсю такой, какой она выйдет в моем платье на сцену или перед телекамерами. Я всегда помнила, как в самом начале нашего сотворчества Гурченко сказала: «Ведь не ты идешь в этом платье по красной дорожке в Каннах, а я иду!» Со временем я научилась видеть Люсю на той самой красной дорожке...
До сих пор слышу от знакомых:
— Почему ты терпела, когда Гурченко присваивала себе твои заслуги? Ведь она ни разу не назвала твоего имени, когда журналисты заводили речь об «изумительных, оригинальных» нарядах! Говорила, что шьет сама!
В ответ улыбаюсь:
— Я человек не тщеславный, — или привожу слова Леонардо да Винчи, которые услышала от Люси в самом начале нашего сотворчества: «Проект дороже построенного собора...»
Платье, которое я приносила Люсе тринадцатого февраля, пришлось дошивать без примерки. Дверь открыл Сенин. «Передайте Людмиле Марковне», — с этими словами я сунула ему в руки пакет. Замешкалась на пороге — надеялась, что Люся, услышав дверной звонок, выйдет из комнаты, увидит меня и скажет что-то вроде: «Ты платье принесла? Сейчас примерим!»
Люся не вышла. Несколько дней я ждала ее звонка. Тем более что повод для него — не отданные за обновку деньги — у Гурченко имелся. Не дождалась.
Снова, как и во времена наших прежних разлук, стала писать Люсе письма. Послания оставались без ответа. А посылка, куда я вложила две сшитые ночами блузки, вернулась обратно. Судя по тому, что пакеты, в которые были упакованы подарки, оказались порваны, Люся посылку открывала. Посмотрела, что в ней, и велела отправить обратно. Вторая посылка — с красивым платьем из шелка и кружев — вернулась нераспакованной.
