Поприсутствовав на пробной читке, Михаил Филиппович отбыл в Сочи, а на следующий день Марк Анатольевич без всяких объяснений заменил меня другой актрисой. Шатров возвращается с отдыха, видит этот «чейндж» и приходит в ужас. В его версии Сапожникова — верная партии и революции девчонка, которая просто запуталась и у которой есть шанс исправиться, Захаров же решил провести аналогию с настоящим временем — показать сорокалетнюю матерую бюрократку, одну из тех, кого можно было встретить в любом советском учреждении. Творческий спор происходил при всей труппе, и я, видя, что режиссер готов сдаться, возликовала в душе: «Сейчас мне вернут роль!» Ан нет. Видимо, в пику Шатрову: хочешь молодую — получай! — Марк Анатольевич назначил на роль Сапожниковой только что пришедшую из ГИТИСа Таню Догилеву.
Это стало настоящей трагедией: я жутко страдала, рыдала по ночам в подушку. Увидев мое близкое к отчаянию состояние, Татьяна Ивановна скомандовала:
— Нечего нюни разводить — сиди на репетициях!
— Не могу. Меня слезы душат.
— Сиди, говорю! В театре всякое бывает, а ты текст знаешь.
И я сидела. До тех пор, пока у Танюшки не случилось что-то со связками. Врачи сказали, потребуется время на восстановление, а возможности ждать нет — спектакль уже на выходе. Режиссеру ничего не оставалось, как вспомнить обо мне. Буквально вылетев на сцену, я выдала весь свой темперамент. Помню взгляд, которым Марк Захаров встретил меня, когда спускалась в зал, — потрясенный и настороженный:
— Таня, ты что-то приняла?
— Ничего я не принимала.
Рана у меня в душе кровит — разве непонятно?
На следующую репетицию Захаров собрал всю труппу: «Сидите и смотрите, как играет актриса, с которой не репетировали. Она играет ярче и точнее». Так благодаря Татьяне Ивановне я получила одну из самых памятных и любимых мною ленкомовских ролей. А вскоре Пельтцер преподала мне еще один урок.
Отправляясь играть спектакль, в котором я не принимала участия, или на преферанс к одной из постоянных партнерш (дамы принимали друг друга по очереди), Татьяна Ивановна, чтобы не возвращаться в пустую квартиру, просила меня не уезжать домой, а ночевать у нее.
В тот вечер она расписывала пулечку у Токарской, а я не отрываясь смотрела шедшую по телевизору премьеру фильма «Тот самый Мюнхгаузен». Новая картина Марка Анатольевича так растрогала, а игра коллег так потрясла и восхитила, что я решила выпить шампанского. Этого добра в доме было полным-полно: его дарили любимой актрисе поклонники, не ведая, что их кумир «шипучку» терпеть не может. Я же в ту пору, как и Таня Догилева, ставшая моей закадычной подружкой, употребляла только шампанское. В общем, те еще были аристократки.
Достала из загашника бутылку, откупорила и, мешая с растроганными слезами, выпила. Потом — вторую. Прежде чем лечь спать, решила замести следы.
Бутылки и одну пробку выбросила в мусоропровод, а вторую, как ни искала, не нашла. Проснулась от резкого толчка в бок. Открываю глаза: стоит Пельтцер и держит в руке пробку. Во взгляде — укор.
Начинаю оправдываться:
— Ой, Татьяна Ивановна, простите...
— Ты знаешь, мне не жалко шампанского, — обрывает она и после паузы, чеканя каждое слово: — Никогда одна не пей.
— Просто я «Мюнхгаузена» смотрела и...
— Я однажды в одиночестве так набралась, — не слушая меня, продолжает Пельтцер, — что и работу потеряла в Театре Моссовета, и любимый мужчина меня бросил. С тех пор ни разу даже полрюмки одна не выпила.
Да, а пробка, которую я обыскалась, спокойненько лежала в крошечном тамбуре между дверьми.
