Получив в спектакле «Ленкома» главную роль, помчалась к мужу делиться радостью. И наткнулась на пьяный мрачный взгляд: «Ты что, с Марком Захаровым крутишь?!»
Мне было тринадцать, когда в дальнем углу комода нашла написанное рукой отца заявление, что он хочет удочерить ребенка своей жены. Там же лежали два свидетельства о рождении, в которых совпадали только имя и дата рождения — «Татьяна, девятое декабря тысяча девятьсот пятьдесят третьего года». То, что оба документа мои, поняла не сразу. Но память — одну за другой — принялась подсовывать картинки из прошлого. Вот соседка гладит меня по голове: «Сиротинушка... Разве ж отчим будет любить, как родной...» Воскресным утром младшая сестра залезает к родителям в кровать: начинается веселая возня, Ленка повизгивает от счастья, а меня, заглядывающую в приоткрытую дверь, никто не замечает...
Убирая после завтрака посуду, мама выговаривает отцу:
— Эдик, ты же обещал! Когда выправишь метрику?
Из прихожей слышится ворчливо-примирительное:
— Иду уже, иду...
Держала потрясшее меня открытие в тайне и каждый день находила новые доказательства того, что Эдуард Семенович Яковлев — не мой отец. Его раздражало во мне абсолютно все: плохо вымыла пол, не досуха вытерла посуду, опять ночью читала с фонариком под одеялом... Сам он меня не бил — накручивал маму, а уж та лупила от души.
Потом, во взрослой жизни, мне не раз приходилось наблюдать за семьями, где рос ребенок от предыдущего брака. И почти всегда женщины относились к нему суровее и жестче, чем к общим детям. Скорее всего, от неосознанного (а может, и осознанного) желания выслужиться перед мужем.
Училась я хорошо, но Эдуард Семенович и тут находил к чему придраться: тетрадь без обложки, дневник не заполнен. А в выпускном классе вдруг взялся проверять уроки, хотя, окончив семилетку и работая экскаваторщиком, ничегошеньки не понимал ни в тригонометрии, ни в астрономии, а чтение художественных книг считал баловством. Однако открывал мои тетради и долго, скривив брезгливую мину, в них смотрел, а затем на повышенных тонах принимался читать нравоучения.
Однажды я не выдержала и вырвала у него тетрадь с сочинением, которым очень гордилась: «Пошел вон, дурак!»
Когда мама вернулась с работы, Эдик лежал на тахте, отвернувшись к стене. В приоткрытую дверь видела, как она над ним кружит: «Что случилось? Ты заболел?» Через пару минут мать влетела ко мне и, кипя от ярости, набросилась с кулаками. На крики прибежала соседка и начала причитать: «Как только не стыдно?! Обозвать дураком человека, который тебя столько лет поит-кормит!» С того дня я перестала звать Эдуарда Семеновича папой. Поначалу обходилась без обращения, потом перешла на «Эдика».
О родном отце решилась заговорить с мамой, когда уже училась в Москве и приехала домой на каникулы. Из потайного кармашка потертой сумки, где хранились старые квитанции, мама достала маленькое фото.
Я увидела мужчину лет пятидесяти с крупными правильными чертами лица и умным проницательным взглядом больших темных глаз: «Вот твой настоящий отец. Василий Токарев. Начальник шахтостроительного управления Донецка. Большой человек. Василий умер, когда тебе было три месяца». Первый раз поговорили с мамой по душам. Слушая ее, думала: «Сколько же ей пришлось пережить...»
В 1937 году, когда маме было пять лет, а сестре Аде — шесть, их отца арестовали. В начале тридцатых во многих республиках и областях Союза: на Украине, в Казахстане, Поволжье — был страшный голод, и дедушка, работавший директором одной из донецких школ, организовал подсобное хозяйство, где дети выращивали свеклу, картошку, ухаживали за поросятами. Все это шло в школьную столовую, ни один из его учеников не умер от голода, но когда положение с продовольствием нормализовалось, на деда написали донос.
