Ему подложили подушечку, чем-то накрыли, сдвинуть было невозможно: он огромный, двести килограммов чистого веса, приходилось перешагивать. Вот так гуляла советская интеллигенция, и в этом не было ничего плохого, это прелесть нашей прошлой жизни.
Папа не любил шумных вечеринок. Стеснялся, уходил, бродил где-то часами, обдумывал свои роли. Он много тогда играл: в спектаклях «Мамаша Кураж и ее дети» Брехта, «Царь Эдип» Софокла, «Смерть Тарелкина» Сухово-Кобылина, «Таланты и поклонники» Островского. Даже свой день рождения не жаловал. Зато Наташин, двадцать восьмого мая, широко праздновал вместе со всеми.
И вообще все внимание было сконцентрировано на маме. О ней волновались, за нее болели, за нее страдали. Если вечером намечался спектакль, я знала, что в два часа надо приготовить для Наташи обед. После обеда она шла спать. К пяти часам следовало набрать ванну и разбудить маму. Она лежала в душистой пене, я сидела рядышком, мы что-то обсуждали. Заботиться о ней было абсолютным счастьем. Наташа ценила все, что я для нее делала, и часто, представляя знакомым, говорила «Моя сестра, — и добавляла: — Старшая».
Всю жизнь я почему-то волновалась за маму. Лет в двенадцать во время спектакля «Господа Головлевы» пришло детское страшное осознание, что она может умереть. Помню, как сидела, сжавшись в комок, на приставном стуле, не отрываясь смотрела на сцену, где стояла Наташа, совсем одна, ничем и никем не защищенная.
И вдруг внезапная мысль пронзила как молния: ее могут у меня отнять! Никогда не забуду этого ощущения.
Мистическим страхам, наверное, можно найти вполне здравое объяснение: мама довольно часто болела. И с легкими у нее были проблемы, и с кровью, она перенесла инфекционный мононуклеоз — кратковременную потерю иммунитета. Но скорее всего на мою неокрепшую детскую психику подействовали иные события.
Однажды мама заметила, что на оконной занавеске желтыми нитками по желтому фону вышиты две буквы — «НС». Соседка, случайно при этом присутствовавшая, авторитетно объяснила, что это значит «На смерть». Я была еще маленькая, лет десять-одиннадцать, и испугалась ужасно.
Думаю, Наташа тоже, хотя виду не подала.
В другой раз открываю входную дверь и вдруг вижу на коврике рассыпанные спички с обожженными серными головками.
— Мама, что это?
— Наговор плохой.
Потом мы вычислили, что вся эта «черная магия» — дело рук маминой школьной подруги Лены. Завидовала, наверное, что у Наташи семья, работа, много друзей, и не смогла со своей завистью справиться. Больше мы ее в дом не пускали. Лена потом стала врачом, но ее судьба не сложилась, Бог ей судья.
Я любила маму безумно, но мне ее всегда не хватало, казалось, она постоянно куда-то ускользает.
Однажды даже упрекнула:
— Все родители ходят с детьми в цирк, в кино, куда-то еще, а ты со мной нет! Что ты за мама такая?!
— Вот такая я плохая. Но не думаю, что о маме можно судить по тому, сколько раз она с тобой сходила в кино, ну извини.
Разве я обращала внимание, что она умные книги подсовывает, в театры отправляет, разговаривает как с равной? Считала это само собой разумеющимся!
Много раз она меня выручала. Когда в школе задавали написать домашнее сочинение, я, как правило, тянула до вечера, а потом, понимая, что клонит ко сну и ничего путного уже не получится, оставляла записку: «Мамочка, миленькая, напиши сочинение по роману «Как закалялась сталь» — и ложилась спать.