Олега Николаевича не хоронили восемь дней, ждали, когда в Москву вернется основная часть труппы.
У Чехова есть еще две удивительные пьесы: «Чайка» и «Вишневый сад». Всегда мечтала сыграть и в них. Но, помня о своем опыте, молила: только не благодаря какой-нибудь трагедии. Хочу распределения и полноценных репетиций, чтобы не готовить роль за два-три дня. И в 2009 году в Театре киноактера я наконец увидела на доске объявлений: Аркадина Ирина Николаевна — Вера Сотникова. Играю эту роль и сегодня. Весь мой трагический опыт, все сомнения, переживания — все подошло для Аркадиной. Вот что это такое? Это как?
Теперь очередь за Раневской из «Вишневого сада».
Я буду ее играть. Прошу написать это жирным шрифтом. Через несколько лет проверим.
— Вера, а что за трагический опыт ты вспомнила? Можешь о нем рассказать?
— Да. В девятнадцать лет я уже стала мамой. Ничего страшного, если бы были деньги на няню или мои родители жили в Москве, или был бы любящий муж, который помогал. Всего этого я была лишена. И чтобы не расставаться с сыном, хотела даже бросить Школу-студию. Но моя мама боялась, что я после родов уже не вернусь в институт, и уговаривала доверить ей заботы о Яне, успокаивала, что все будет хорошо, она справится: «Другого выхода нет, доченька, надо ехать в Москву! Учиться!» Уговорила.
И начался ад. Нет, конечно, мама молодец, благодаря ей я стала актрисой.
Но как выдержало мое сердце — не знаю. Я вернулась в институт, но меня перестало интересовать то, чем я там занималась. Все замечали огромную разницу между прежней девочкой и молодой женщиной, оторванной от своего ребенка. Первая когда-то в отрывке из «Строителя Сольнеса» Ибсена у Ангелины Иосифовны Степановой играла Хильду так, что мхатовский худсовет был в восторге, говорили: «Сотникова — будущее театра». У второй — будто вырвали сердце, и она стала жить с огромной дырой в груди. Сердце осталось с сыном. Я как зомби ходила на занятия и считала дни, когда отправлюсь к Яну в Волгоград. В институте у меня ни-че-го не получалось. Я вдруг потеряла все свое обаяние, красоту и жизнелюбие. У меня отобрали самое главное в жизни, самое любимое. Когда приезжала домой на Волгу, бежала к кроватке, сын тянул ко мне ручки и лепетал: «Любушка моя!
ГолубИшка моя!» Но я вынуждена была возвращаться в Москву, и он, вырвавшись из рук бабушки, бежал за поездом с криком: «Мама, мамочка!» Ужас! Ничего не напоминает? Просто «Анна Каренина» какая-то.
Будет ли мне оправданием мысль, что, может, уже тогда предчувствовала, что в нашей семье только я одна буду работать? В ужасные времена, когда на прилавках лежали только мыло и спички, а сахар выдавали по талонам, я каждый месяц на стипендию и зарплату страхового агента доставала «по блату» мясо, продукты, тащила десятикилограммовые сумки на Казанский вокзал и отправляла их маме. И еще пугала мысль: останься я в Волгограде, мне грозила бы участь стать сверловщицей второго разряда на заводе «Баррикады», а сын просиживал бы штаны во дворе, играя в домино.
Наш брак с Юрой — отцом Яна — просуществовал, по сути, не больше года, счастливых дней в нем было еще меньше. Брать на себя ответственность за жену и ребенка муж не собирался. Я оказалась в нищете, а потом и без крыши над головой: Юра выставил меня за дверь. Работы не было. От депрессии готова была руки на себя наложить. Меня притягивали Каменный мост и темные воды Москвы-реки, обещавшие вечный покой. От рокового шага остановило только одно: «А как же Ян? Ведь он останется сиротой». Не могу об этом вспоминать...
Я больше не виню мужа за боль, которую пришлось перенести. Спасибо ему уже за то, что у меня есть сын. А еще благодаря Юре я прочитала множество книг, научилась разбираться в живописи. Да, сегодня мы не общаемся, но я не держу зла. Просто обстоятельства тогда сложились не в мою пользу.
