И это, наверное, несправедливо.
Кажется, с детства я дала себе установку: у меня будет нормальная семья и у меня будут счастливые дети. И будет муж, а у детей — отец. Это было настолько само собой разумеющимся, как будто я получила такую программу с самого рождения. Может, потому, что я точно знала, как нельзя. Знала, как не надо жить. И была совершенно уверена — у меня будет так, как надо. Так, как в кино. Как в романах, как на картинках в детских поликлиниках, где малыша держат за руки двое: мужчина и женщина, мама и папа. И я всегда знала, на кого должен быть похож мой будущий муж.
Первый муж был старше меня. Невероятно красивый. Алексей был танцовщиком Мариинского театра. Он переехал в Москву и работал в Театре классического балета.
Алексей Бакай был как прекрасный трубадур из мультфильма про бременских музыкантов. И папа как-то сразу признал его и сразу был согласен на наш брак. Теперь мне кажется, что папа просто любил красивые вещи. А огромный Алексей был красив, как новогодняя елка. Я ждала, что теперь у меня начнется нормальная жизнь: я рожу сына и мой балетный муж будет прекрасным отцом.
С сыном не получилось. Мне прервали беременность из-за инфекции. И сказали, что теперь, вероятно, я никогда не смогу иметь детей. Помню, что долго не хотела никого видеть. И в больницу ко мне приходил только папа. Алексей, для которого наш брак был вторым, а первый распался из-за того, что жена не могла продолжить род, как-то сразу перестал мной интересоваться.
Теперь я была нужна для того, чтобы варить огромную кастрюлю борща для мужа и его балетных друзей, которые приходили к нам в Столешников, ели и пили, а потом обсуждали рабочие проблемы и борьбу с «голубой» мафией, которая якобы мешала им жить, работать и дышать. Алексей, изрядно выпив, высовывался по пояс в форточку и кричал, повернувшись в сторону Большого театра: «Пидарасы!» Вечера заканчивались тем, что кто-то приносил видеомагнитофон и вся пьяная компания оставалась смотреть «Греческую смоковницу». Я сидела на кухне и плакала без слез. И не знала, что делать дальше. Однажды в такой вечер Алексей вышел ко мне и спокойно сказал, что нам нужно развестись: он женится на женщине, которая увезет его в Америку.
Это было сказано так обыденно, что я сразу согласилась.
Мы развелись через месяц, и я уехала жить к маме. К маме, которая порвала и выбросила все фотографии моего мужа. Наверное, для того, чтобы я могла начать жить заново.
Я стала играть в театре. Много работала, чтобы заглушить в себе эхо страшной пустоты, которая образовалась на месте мертвого ребенка. На месте мечты о моей собственной счастливой семье. Я бралась за любую работу. В дни, когда не было спектаклей и репетиций, оставалась в театре смотреть чужие представления. Я не хотела ехать в мамину квартиру, ставшую для меня холодной и чужой. Мне было понятно, что я мешаю. Что моя мама — неожиданно молодая женщина, что наша разница в возрасте до опасного мала, и я не хотела быть причиной каких-либо раздражений.
Однажды вечером в театре я сидела рядом с ярким мужчиной. В антракте публика поспешила в буфет и лишь мы остались сидеть на месте. Не было сказано ни слова. После спектакля, когда я шла к метро, стараясь, чтобы проезжающие машины не обрызгали мое единственное «всесезонное» пальто, рядом затормозил белый автомобиль, и я узнала в человеке, сидевшем за рулем, того самого мужчину из театра. Он предложил меня подвезти. То ли пьеса была откровенно скучной, то ли голос человека звучал успокаивающе, то ли жизнь в тот вечер казалась мне совсем никчемной, но я решила поберечь пальто и пятак, отложенный на метро, и села в машину. Человеком, который предложил меня подвезти, был Илья Ильич Фрэз, давший фамилию и отчество двум моим сыновьям.
Илья был взрослый. Ему было тридцать шесть.