И забирали на выходные. В интернате было немного голодно, и я навсегда полюбила жареную картошку и селедку, которыми лакомилась дома. Так прошло пять лет. Мне пора было в школу. И мама выписала меня обратно, в Москву.
Помню, я очень волновалась перед встречей. Не спала, наверное, за полгода. Рассматривала черно-белые фотографии, изучала ее лицо. Меня встретила незнакомая молодая женщина с серьезным взглядом и плотно сжатыми губами. Она присела на корточки и долго смотрела мне в глаза, так долго, что от волнения я перестала дышать. Еще помню, как пахли духами ее волосы.
Мама тогда была уже не Эппле, а Уланцевой. Ее новый муж изо всех сил старался относиться ко мне ровно и участливо, но, видимо, трудно любить чужих детей, и я всегда, все годы жизни с ним чувствовала стеклянную стену между нами.
И это, наверное, нормально. Отчим занимал серьезный пост в министерстве, и тогда мы жили в хорошей большой квартире и ели что-то невероятно вкусное. Не помню, как я поняла, что Сергей Владимирович не тот человек, которого надо называть и считать папой. Может, когда встретила своего настоящего папу на Красной площади, на военном параде, или раньше? Не знаю. Папа подошел, молча поднял меня с земли и так прижал к груди, что у меня перехватило дыхание. И сказал что-то такое, отчего я сразу поняла: вот он, папа. И успокоилась.
Папа был великолепным. Мы виделись не часто. Потом мне расскажут, что мама была против этих встреч. Но в дни, когда мы виделись, папа устраивал такой праздник, о котором вспоминалось целый год.
Он пел мне песни. Он жарил мне картошку. Он водил меня в кино. Самое яркое в той, школьной, жизни всегда было связано с этими встречами. Помню, папа жил в маленькой уютной квартирке, которая казалась мне сказочным царством: на потолке висела удивительная люстра из серого камня, кругом были разные таинственные предметы, пахло дымом папирос и суровым мужским одеколоном. В шкафу в идеальном порядке висели сорочки, в ящиках лежали отглаженные черные носки, в прихожей сияли до блеска начищенные туфли. Наверное, у мамы осталось особое отношение к моему отцу, потому что однажды она сказала, что он не так уж и прост, что он прячет валюту у себя под потолком и по нему плачет ОБХСС. Какая там была валюта — не знаю, папа работал директором НИИ торфяной промышленности, но, помню, в те дни, когда бывала у него в гостях, я пристально разглядывала потолок, пытаясь представить себе, что такое валюта и как она прячется в этом потолке, а папа обеспокоенно спрашивал: «Жанночка, что с тобой?»
Папа часто брал меня в гости к своим друзьям.
Я обожала ездить с ним к Сергею Гинзбургу в дачный поселок «Отдых», где тогда жили ученые и изобретатели. Там были огромные дома, окруженные высоченными соснами, а Сергей Гинзбург в своем кабинете резал на специальном станке редкие красивые камни и раздавал гостям. Мы ездили с папой в Молдавию, гостили у его коллег. Папа учился дегустировать красное вино, а я объедалась солеными арбузами. Их доставали из огромных бочек. Когда я возвращалась домой из этих поездок и взахлеб рассказывала маме и отчиму о том, как было хорошо и замечательно, ответом было задумчивое молчание.
И все становилось еще непонятнее, чем раньше.
В школе меня дразнили еврейкой. Потому что — фамилия, потому что большой нос. Я сначала спросила, почему это я — еврейка? Мне сказали: потому что еврей твой папа. Тогда я заплакала и крикнула на весь класс: «Ну и что, что мой папа — еврей, он все равно за наших!» Потом рассказывала об этом папе, а он наставлял меня, что национальность считается по матери, а мать у меня — Трудолюбова, а то, что нос большой, — ничего страшного, зато я все равно самая красивая на свете.
Став постарше, я почувствовала какую-то злую волю, которая заставляла меня каждый раз после посещения папы гордо рассказывать отчиму, какой замечательный у меня отец, какой он обаятельный, щедрый и ласковый.
Сергей Владимирович молчал и лишь вздыхал в ответ. Видимо, став подростком, я вела себя вызывающе, а еще стала злой и угрюмой, потому что однажды услышала, как отчим назвал меня за глаза «шушерой». Крыса Шушера — та самая, которая чуть было не извела Буратино, была мне глубоко ненавистна, и я немедленно сделала выводы.
Со временем папа стал для меня абсолютным героем. И меня оставляли равнодушной мамины жалобы на размеры папиных алиментов, на то, что однажды он пришел к ней домой и попросил подтвердить справку о том, что я часто бываю у него дома и он остро нуждается в увеличении жилищной площади, поскольку не может жить в одной комнате с дочерью, вступающей в период полового созревания.
Потом папа женился. На женщине, которая стала матерью Николая, моего брата. Я видела новую жену папы, Лидию, несколько раз. В общих гостях, в роддоме (помню, когда родился Коля, я страшно плакала, думая, что настал конец нашим замечательным встречам) и еще раз на папиных похоронах...
Папа умел быть рядом тогда, когда это было нужнее всего. И удивительно устроена человеческая память: я прожила с мамой до двадцати лет, я переезжала с ней после ее второго развода с квартиры на квартиру, мы вместе ходили закладывать вещи в ломбард, когда становилось совсем туго, именно она покупала мне одежду, украшала меня, водила в многочисленные секции и на дополнительные занятия, заставляла читать классические романы Стендаля и Дюма, но я почти не помню наших дней вместе. Зато храню в памяти каждый час, проведенный с отцом.
