Вот бы, думаю, Смоктуновский согласился! Как здорово будет, когда два таких могучих актера — Ульянов и Смоктуновский — сойдутся на площадке! Какая искра высечется!
Раздобыв номер телефона живого классика, звоню с пересохшей от волнения гортанью. И Смоктуновский неожиданно приглашает меня для разговора в Ленинград, где тогда играл у Товстоногова. Я помчался — и уговорил гения, который предложил даже перейти на «ты» и называть его просто «Кешей» для успешной будущей работы.
Вернулся в Москву, паря от счастья над землей. Рассказываю Ульянову и жду, когда он начнет меня обнимать, целовать и кричать: «Как здорово!» И тут ангельский, добрейший, тишайший Михаил Александрович говорит голосом Трубникова из «Председателя»:
— Выкинь все из головы, не будет этого никогда.
Ты понял?
— Чего не будет?
— Не будет Кеша играть трубача в этом фильме. Никогда. Ни за что. Или Кеша, или я.
— Что такое? Почему? Что случилось?!
— Как что случилось?! Я восемь месяцев горбатился над этим Булычовым! Сколько здоровья, сил положил! Я шел в картину к неизвестному режиссеру и не знал вообще, что из этого получится! Я всем рисковал! Теперь на два дня приедет Кеша, выйдет, улыбнется — и ничего нет!
— Чего нет?
— Никаких моих трудов нет!
— Как, Михаил Александрович? Наоборот! Мы извлечем искру! Масса на массу! Плюс на минус!
— Ничего подобного! То, что я тебе говорю, то и есть на самом деле. Приедет Кеша, улыбнется, дунет в трубу — и меня нет!
— Я ж видел материал! Вы видели материал! Да вы что? Там такие тонкости! Обертоны!
— Я тебе в третий раз говорю: приедет Кеша, ухмыльнется, дунет в трубу — и меня нет! На хрен мне это надо!
И я понял — катастрофа. На меня двинулись с разных сторон по одноколейке два бронепоезда, а я, маленький, стою на рельсах. Раздавят, сомнут в крошево — и нет больше режиссера Соловьева!
А Ульянов весь белый, губа трясется, руки трясутся:
— Выкинь из головы!
Сниматься не пойду! Если ты сейчас же не отменишь все это, я одеваюсь, ухожу и никогда в жизни мы больше не встретимся!
— Михаил Александрович, вы извините, может, я чего-то не додумал...
— Звони ему немедленно! Говори, что он не будет сниматься. Я даже обсуждать не хочу!
— Михаил Александрович! Что же я могу ему сказать? — с языка чуть было не слетело «А можно, я скажу, что это вы требуете?» — но тут же осекся: нельзя, и спрашивать нечего.
— Думай сам, что скажешь! Твое дело!
Когда туда ехал, сам думал — вот и сейчас сам думай!
А Смоктуновский звонил, говорил, что готов выехать на съемки, я не брал трубку, скрывался. Позорище! Вранье! Ужас! Словами не передать...
Но говорю я это вот к чему. У тестя твоего огромное количество блистательных ролей было: «Бег», «Карамазовы»... Но «Булычов» для меня очень дорогая картина — и не потому, что я ее снимал. Фраза там есть такая, уже перед самой смертью Булычов говорит: «Попы, цари, губернаторы... На кой черт они мне надобны? Мне, Егору, зачем?..» Вот и Михаил Александрович всю жизнь провел среди попов, царей, губернаторов... В этом его трагизм. Была в нем вера в то, что если что-то изменить в соотношении социальных сил на исторической арене и если нагрузить эти социальные силы высокой нравственностью, то все изменится.
Я видел, сколько переживаний, сколько сил — физических, душевных — он тратил на безумные попытки сначала построить коммунизм, потом не строить, потому что слишком дорогое оказалось строительство в смысле нравственных издержек, потом построить некий «капитализм с человеческим лицом»... Это был крест Михаила Александровича.
Ульянов, когда начал работать над картиной «Самый последний день» о последнем дне жизни милиционера-фронтовика, уверял, что причина всех наших бед, в том числе коррупционных, — это невнимание к низшему милицейскому классу, к участковым. Он говорил, что снимет правдивый фильм, покажет его Щелокову — и тот все перевернет, изменит систему.
Верил, что если у каждого из нас появится свой хороший участковый, на которого можно положиться и в радости и в горе, то мир изменится! Верил и мучительно соображал: как «обучастковить» российскую действительность? Как наполнить Россию хорошими, честными, добрыми, отзывчивыми участковыми? Верил в них страстно, свято!.. Я, конечно, ничего ему не сказал по поводу его желания поговорить со Щелоковым.
«Он ведь ко мне всегда подходит в Кремле! — кипятился Михал Алексаныч. — Жмет руку, чуть не обнимает, как, спрашивает, дела? А я, дурак, отвечаю: да ничего, все нормально... Как нормально?! Да плохо все, и именно оттого, что участковые в загоне!..»
- Ну, давай, Серега, помянем твоего тестя, — Соловьев, не чокаясь, опрокинул рюмку. — Наивный был человек, но честный, несгибаемый.
