— отвечаю я непослушными после транквилизаторов губами.
— Пел антисоветские песни. Осквернял память Ленина. Так... А вот и стишки пошли: «Ради чего, ради чего горы живых срезаны и превращены в кладбищенский жмых? Ради каких, ради каких скисших идей стольких он съел, этот старик, божьих людей?»... Кем ты себя возомнил, парень?
— Я последователь Маяковского, Есенина, Высоцкого, Галича...
— А также Наполеона и Цезаря... Ну, все понятно: маниакальный психоз. А теперь серьезно: если захотим, ты за пару месяцев здесь овощем станешь. Так что веди себя спокойно, не рыпайся. И помни: что бы с тобой ни делали — терпи, если хочешь доказать, что ты нормальный человек.
...И вот она «норма»! В палате появляется санитар, маленький, тщедушный, выводит меня в коридор и с издевочкой так говорит:
— К тебе мать пришла, хочешь встретиться — опускайся передо мной на колени.
Я не реагирую. Он орет:
— На колени!
Я, двадцатилетний бунтарь, выдерживающий по семь уколов в день, очень хотел увидеть мать... Слезы к глазам подступили, но перед этим садистом становиться на колени не собирался. Собрав волю в кулак, отвечаю:
— Да пошел ты!
Не знаю, чем бы закончился поединок, если бы в коридоре не появился главврач.
Он разрешил свидание. Через оконную решетку. Мама прижалась к ней, плачет: «Никита, да как же это?! Нам сказали, ты серьезно болен, надо лечить, минимум два месяца».
К счастью, рядом оказались рабочие, которые делали ремонт в больнице. «Мамаша, — говорят, — он за эти два месяца забудет, как вас зовут, под себя ходить станет. Вытаскивайте его поскорее, а то потеряете сына».
Да я и сам это понимал. К тому времени уже прочел роман Кена Кизи «Над кукушкиным гнездом» и дожидаться, что со мной станет то же, что и с его героем, Патриком Макмерфи, не собирался. Решил бежать. Но от таблеток и уколов соображал плохо. Вышел как-то в туалет, вижу — дверь открыта, в коридоре никого. Ну и ломанулся к выходу, а навстречу — санитары, ведут «новобранца».
Конечно, тут же скрутили. И все сначала… Только теперь, после попытки побега, в ход уже пошли не только транквилизаторы, но и уколы с абрикосовым маслом. Оно застывает в ягодицах и под лопатками так, что невозможно пошевелиться, тело словно судорогой сводит, температура под сорок, галлюцинации. Санитар еще любил шлепнуть потом по месту укола, что вызывало невыносимую боль, и сказать: «Пилюлю и в люлю, кто не хочет — ... звездюлю».
Бегая по инстанциям, через две недели мама добилась, чтобы меня выпустили. Этому предшествовало освидетельствование, оказавшееся на деле изощренной пыткой. Иезуиты в белых халатах осыпали наперебой меня и мать оскорблениями и ждали, брошусь я на них или нет. Сцепив зубы, сдерживался изо всех сил и в награду за терпение был признан «светилами психиатрии» нормальным.
Меня отпустили, вкатив порцию уколов транквилизаторов на прощание.
И вот она — свобода! Запах весны... Я чувствовал его, слышал, как поют птицы и капли дождя ударяются о землю... Но никакой радости от этого не испытывал. Я был совершенно подавлен, с бессмысленным взглядом и практически сломленной волей. Помню изматывающее ощущение тоски и бессилия. Жить не хотелось! Мама, несмотря на риск быть выгнанной из секретного института, начала на рабочей машинке перепечатывать с рукописных листочков мои антисоветские стихи. Ее поддержка стала для меня лучшим лекарством. Постепенно я восстанавливался, занялся спортом, чтобы с потом выгнать из себя насильственно введенную химию.
Однажды в компании институтских друзей встретил Нелю, бывшую сокурсницу по физкультурному институту. Это была славная, очень чистая и открытая девочка. Мы разговорились. Неля рассказала, что из-за несчастной любви сделала аборт. Неудачно. Врачи говорили, что ей надо срочно забеременеть, иначе потом будет поздно. Она хотела стать матерью, даже замужество ее не волновало. Я тоже мечтал о наследнике, понимая, что в любой момент могу оказаться на зоне или в «дурке». И сказал Неле: «Выходи за меня. Как сложится дальше, не знаю, но у ребенка будет законный отец».
Мы поженились. И вскоре Неля забеременела. Она была счастлива и не остановила меня, когда я собрался ехать в Москву. В Киеве я торчал как бельмо на глазу у блюстителей порядка.
В столице жил у музыкантов и поэтов, адреса которых дали киевские друзья. Часто приходил в Театр на Таганке. Для меня это было священное место: здесь играл Высоцкий, шли самые смелые спектакли. Они были для меня кислородом, без которого жизнь теряла всякий смысл.
От актрисы Маши Полицеймако я узнал, что режиссер Таганки Юрий Любимов пробует молодых актеров на роль Хлопуши, в которой блистал Высоцкий. Тут же выучил монолог, но никак не мог попасть к мэтру на прослушивание. И вот в очередной раз подхожу к театру, а навстречу — Любимов. Направляется к машине. Вот он, шанс!
— Юрий Петрович, я актер, хочу вам показаться.
— Деточка, какое показаться, мне девятнадцать человек сокращать надо, пришла бумага.
