Сколько молодых женщин, оказавшись на улице с ребенком на руках, начинают заливать горе водкой, опускаются и к тридцати годам уже лежат в безымянных могилах. А их дети — в лучшем случае — растут в детдоме...
Больше недели мы скитались: ночевали у маминых подруг, на вокзалах, один раз даже в подъезде какой-то многоэтажки. Копейки, чтобы купить хлеб и молоко, собирали по знакомым.
Потом мамина знакомая нашла для нее работу на стройке в Реутове. Мы поселились в съемной «хрущевке». Туда-то и заявился отец. Спустя два года после нашего бегства. Его визит я помню отчетливо.
Отец колотил кулаками и ногами в дверь и кричал: — Пусти!
Я к дочери! Имею право!
Мама не открывала:
— Витя, ты же пьяный — напугаешь ребенка... Езжай домой, проспись, а потом приходи.
Отец пришел. Через пятнадцать лет, в день, когда я праздновала восемнадцатилетие. В прихожей сунул в руки какую-то коробочку, пробормотал поздравление. Наверное, ждал, что позову к столу, а я не позвала. С какой, собственно, стати я должна приглашать на свой день рождения чужого человека, которого не знаю и знать не хочу?! Коробочку бросила в дальний ящик и лежавшую в ней цепочку ни разу не надела.
А отец, одарив меня золотом, решил, что тем самым заслужил прощение, и стал звонить каждый день: говорил, что скучает, хочет видеть, напрашивался в гости.
Я сухо бросала: «У меня нет времени» — и нажимала «отбой». Так продолжалось недели две, пока я, опять услышав в трубке его голос, не сказала: «Вы ошиблись номером». Больше звонков не было.
А мама отца еще долго любила. Когда вышел фильм «Благословите женщину», позвонила ему и назначила встречу. Пришла с журналом, на обложке которого была моя фотография. Показала: «Вот, Витя, это наша дочь. Она актриса».
— Света, ты не представляешь: он заплакал! — рассказывала она мне с дрожью в голосе. — Гладил журнал и все повторял: «Девочка моя! Родная моя девочка!»
Мама рассчитывала, что слезы отца тронут меня, а я взбесилась: — Какая я ему «родная»!!!
Лицемер! Ведь ему было все равно: замерзнем мы с тобой на улице насмерть или нет. Когда ты меня растила, он хоть рублем помог? Поинтересовался, на что ты меня кормишь, одеваешь? А теперь: «Моя девочка!» Зачем ты пошла к нему?
— Хотела, чтобы вы начали общаться, — мама смотрела на меня виновато и укоряюще одновременно. — То, что было когда-то, сейчас не имеет значения. Давай все забудем. Виктор хороший, ты его просто не знаешь. Я все эти годы ждала, что он придет, попросит прощения...
— И ты бы его простила, приняла?!
— Да.
— Тогда я бы порог этого дома больше не переступила!
— Света, нельзя быть такой жестокой...
Мама не права: я не жестокая. Но и готовность «все забыть» — это не про меня.
В детском саду, как только наступал вечер, я забивалась в дальний угол и сидела там, отвернувшись. Не хотела видеть, как за детьми приходят отцы. В младших классах чуть не плакала от обиды, когда мальчишки и девчонки обсуждали планы на субботу и воскресенье: кто-то с родителями поедет за город, у других куплены билеты в театр.
Моя мама работала без выходных. Едва рассветало, шла мести или чистить от снега двор, днем вкалывала маляром-штукатуром на стройке, а вечером убирала подъезды в многоэтажке, где нам после переезда в Железнодорожный выделили служебное жилье.
Лет в двенадцать-тринадцать я стала мыть лестницы вместе с мамой. Видела, что она с ног падает от усталости, и сама предложила помощь. Хотя это было серьезное испытание для самолюбия: прижиматься с грязной тряпкой в руках к стене, когда по выдраенным тобой ступенькам сбегают вниз ровесники, молча сжимать зубы, когда тебе под руки кто-то нарочно бросает окурок...
Но то были «цветочки» — «ягодки» ждали в лицее, куда я пришла после окончания восьмого класса обычной школы. Мама видела меня экономистом, а математика там, где я училась, преподавалась не ахти. Большинство учеников лицея были детьми из обеспеченных семей, и накануне каждых каникул объявлялся сбор денег на очередную поездку за границу. Ездили все, кроме меня. Сначала я маме об экскурсиях говорила.