«Мы не копили деньги, я не дарил Кате бриллианты и шубы. Зато мы стояли обнявшись на краю света, в Новой Зеландии, на берегу и смотрели на Тихий океан. Все, что у нас было, мы тратили на путешествия. А если денег не хватало, одалживали. Происходило это так: «Хочешь в Америку?» — «Хочу!» Мы занимаем деньги и летим», — рассказывает Валерий Гаркалин.
Знаете, мой отец не раз говорил, что я занимаюсь не мужским делом. А когда его не стало, сестра принесла мне целую подборку статей и интервью со мной. Оказалось, что папа втайне собирал их. Такой уж характер, он всегда был очень скупым на похвалы…
— Валерий, а как получилось, что в раннем детстве у вас была другая фамилия, не отцовская?
— Моя первая фамилия Полянский — это девичья фамилия матери. Папа не хотел моего рождения, мама с ним не согласилась, и они из-за этого расстались. До 4—5 лет я рос у бабушки Дуси — Евдокии Полянской, маминой мамы, — в деревне Дюдево под Минском. Помню церковь прямо напротив бабушкиного дома. Помню, как я стоял там и повторял за молящимися женщинами все движения. Они крестились — и я крестился. Они поправляли платки — и я поправлял волосы. Никакого религиозного экстаза я не ощущал, но от всего этого возникало чувство абсолютного счастья... Потом мама вернула отца, они поженились, родилась моя сестра Марина, и меня забрали в Москву. Так я стал Гаркалиным. Мама вспоминала: когда привезли меня в Москву от бабушки, я пел белорусские песни и говорил только по-белорусски.
— В вашем детстве многое было непросто... Вы ведь переболели полиомиелитом…
— Да, я заразился в роддоме этой жуткой болезнью, уничтожающей мышцы, так что нога или рука становятся костью, обтянутой кожей. Но в моем случае разрушительные процессы были остановлены. Именно в тот период изобрели препарат для борьбы с полиомиелитом. И мама приобрела спасительное лекарство. Тогда же меня крестили. Может быть, совпадение, но болезнь тут же отступила. Правда, хромота осталась до сих пор…
— К счастью, она не помешала вам стать артистом…
— Зиновий Гердт тоже хромал. Незадолго до смерти он снимался у Сережи Газарова в «Ревизоре», играл смотрителя училищ. И перед съемкой он спросил: «Сережа, я могу позволить себе в моей роли легкую характерность?» — «Конечно, Зиновий Ефимович, вы только скажите, какая характерность, чтобы не было для меня неожиданностью…» — «Я буду немножечко хромать»… Так вот, свою хромоту я тоже считаю характерностью. Другой такой ноги, как у меня, нет.
— Как вы впервые соприкоснулись с миром кино?
— Это тоже произошло в детстве. Переехав в Москву, я снова стал жить возле церкви. Теперь это был Андроников монастырь. Окно комнаты, в которой я делал уроки, выходило прямо на него. Так я потихонечку воцерковлялся, глядя в окно и набираясь красоты… А рядом Яуза, красивейшее место, фантастический ландшафт. Москва же вся была на холмах, на них и строились соборы. А еще там рядом Курский вокзал, и я, как и другие мальчишки, рос шпаной привокзальной. Мы придумывали разные штуки. Например, делали такие деревянные досточки на подшипниках и летом скатывались на них от монастыря с горки вниз. А зимой на тех же досках скатывались без всяких колесиков. Однажды я покатился куда-то не туда, и меня занесло внутрь монастыря. Там я увидел странных людей в черных балахонах. На меня бросилась какая-то женщина, я смертельно испугался. В итоге меня оттуда вывели. И что вы думаете, прошло много лет, я уже в армии служил, и к нам в часть привезли картину «Андрей Рублев» Тарковского. Тут-то я наконец понял, что это было: получается, я попал прямо в гущу съемки той сцены, где Андрей дает обет молчания. Возможно, это был знак, что рано или поздно я ворвусь в кино…
В том районе я жил до восьмого класса. Рядом — ДК Метростроя. Туда я ходил в кружок хорового пения и на танец. Но с хореографией не получилось: моя милая хромота мешала какие-то движения делать, и пришлось расстаться с идеей балетного будущего. Но я активно стал заниматься музыкой, аккордеоном… Еще в ДК Метростроя показывали кино. Мы с сестрой ходили на мультики, а потом я прятался под креслами и оставался на сеанс для взрослых. Так в 13 лет я посмотрел «Мужчину и женщину» — один из лучших фильмов Клода Лелуша. Я-то собирался посмотреть эротику. Кто-то из дворовых друзей рассказал, что в фильме есть откровенные сцены. Но вышло совсем не то, что я задумывал. Я вдруг ощутил магию кино, понял, что вижу что-то необыкновенное…
А после восьмого класса мы, к сожалению, переехали. В Щелково, в Подмосковье. Этот городок мне ужасно не нравился, он был окружен заводами и какими-то химическими комбинатами. По утрам висел смог. Но в Щелково оказался прекрасный народный театр. Я много там играл. Меня даже стали узнавать в городке. Ходили на мои спектакли, всем нравилась моя Баба-яга в сказке Шварца «Два клена». Когда через много лет мы общались с Инной Чуриковой на площадке «Ширли-мырли» (она играла мать братьев Кроликовых), смеялись, она вспоминала, что тоже играла Бабу-ягу в московском ТЮЗе, а потом в фильме «Начало».
— Вы несколько лет поступали в театральные вузы Москвы, но получали от ворот поворот.
— Иногда очень жесткий. До сих пор, проходя мимо Щукинского училища, ощущаю ужас и безнадежность. Там я услышал от педагога в комиссии: «Молодой человек, если вы видите на здании вывеску «театральный институт» — обходите его стороной. У вас нет таланта». После школы я провалился во все театральные вузы. Потом целый год работал на заводе контролером измерительных приборов. У начальника было одно наслаждение и радость — издеваться надо мной. Я должен был три месяца обучаться ремонту манометров, но мне этот срок продлили еще на два месяца, хотя я все знал… Потом на два года забрали в армию… Затем — очередная неудачная попытка поступить. Отец считал, что это ерунда какая-то. Сам он руководил заводским гаражом, вот это было мужское дело.
Мама же, видя, как я переживаю из-за провалов, однажды принесла мне вечернюю газету. А там на последней страничке — маленькое объявление о том, что Гнесинское училище и Московский театр кукол проводят набор на отделение актеров театра кукол. Я туда пошел… Очень благодарен моему первому учителю Леониду Абрамовичу Хаиту, он научил меня понимать профессию. Но, признаюсь, первые два года, которые я учился на кукольника, я еще пытался поступать на драму. А потом смирился. По окончании учебы работал в передвижном театре «Люди и куклы», приписанном к Кемеровской филармонии. Потом три года в Театре Образцова. А в 1988 году окончил эстрадное отделение ГИТИСа, и Плучек пригласил меня в Театр сатиры. Тогда мне исполнилось 34 года. Вот такой запутанный путь в драматические артисты у меня вышел.
— Но, возможно, не так уж и плохо, что ваш путь в артисты был таким извилистым и проходил через кукольный театр. Ведь именно там вы встретили свою жену Катю.
— Да. Я учился на третьем курсе, репетировал на сцене театра кукол роль Грэя в «Алых парусах», а Катя, работавшая у нас в театре педагогом, сидела в пустом зале. Артисту нужен зритель, и я стал обращаться к ней. После одного моего монолога Катя расплакалась. Я был потрясен. Подумал: какая же необыкновенная душа у этой девушки. Она потом всю жизнь рыдала над чем-то таким, иногда над каким-то средненьким фильмом. Однажды я критически отозвался о таком фильме, и она сказала: «У тебя нет сердца!» По ее щекам текли огромные слезы. Вообще, если она огорчалась, то плакала какими-то очень крупными слезами. А если хохотала, то необыкновенно заразительно. Она была смеющаяся и смешная. В Кате умерла клоунесса. Она и ко мне, и к себе, и ко всему вокруг относилась с юмором. И каждую секунду была искренней. Я был с ней счастлив…
— Быстро поняли, что это ваш человек?
— Не сразу, но быстро. Начался роман… Как-то я прибежал к Кате в гости, они с бабушкой пошептались, и Катя передала мне слова Софьи Львовны: «Если он такой цаца, пусть переезжает и живет у нас!» И тут я убежал, не говоря ни слова. Просто решил, что по такому торжественному случаю стоит срочно выпить шипучее вино «Салют». Шампанское стоило гораздо дороже, и, главное, его было не достать, оно продавалось в основном в продуктовых заказах. Но у меня и на «Салют» денег не хватило, нужно было у кого-то одолжить. Это заняло больше времени, чем я предполагал, потом я искал «Салют» в магазинах. В общем, когда вернулся, по лицу Кати я понял — плакала. Оказывается, она подумала, что я, как Подколесин из «Женитьбы» Гоголя, испугался и сбежал…
С Катенькой мы прожили тридцать лет, и все в той же квартире. Она не гналась за материальными благами. Помню, как-то на день рождения я привез ей из Кемерово несколько коробок иностранного пахучего мыла. Такого даже в Москве не продавали, а там выбросили дефицит. Катя была счастлива как ребенок. А я ведь потратил на мыло весь свой гонорар. Только она могла оценить такой подарок!
Мы не копили деньги, я не дарил ей бриллианты и шубы. Зато мы стояли обнявшись на краю света, в Новой Зеландии, на берегу и смотрели на Тихий океан. Все, что у нас было, мы тратили на путешествия. А если денег не хватало, одалживали. Происходило это так: «Хочешь в Америку?» — «Хочу!» Мы занимаем деньги и летим. Так мы попутешествовали по миру. Катя и на гастролях очень часто меня сопровождала. И пусть на ее проживание приходилось порой потратить больше, чем я получал за выступление, но зато Катя увидела те страны и города, которые видел я.
Были времена, ветер сильно дул, и наша житейская хижина немного шаталась… Но я вовремя останавливался. И всегда выбирал хижину. Я понимал, что все остальное от лукавого, никуда меня не приведет, там нет сердца. А на том пути, по которому мы шли с Катей, было не одно, а два сердца.
— Это правда, что вы всегда влюбляетесь в тех, с кем работаете?
— Я по-другому не умею. Мне нечего делать там, где нет чувства. Это же всегда видно. Я помню, мне рассказывал Армен Борисович Джигарханян, как на заре перестройки они с Анатолием Дмитриевичем Папановым поехали сниматься в какую-то совместную то ли с поляками, то ли с болгарами картину. Жили в одном номере, экономили на всем, суточные шли на покупку подарков, как это водилось тогда. Приехать из-за границы и не привезти зажигалку или майку какую-нибудь представлялось невозможным… Вот и приходилось питаться консервами в гостинице. Однажды они вскрыли какую-то очередную банку, сидели и ужинали. Папанов говорит: «Армен, вы знаете, а ведь завтра эти консервы будут в наших глазах». Он прав. Кино и театр — как рентген. Там высвечивается все. И уж конечно, на экране видно, кто кого любит, а кто к кому равнодушен.
— В антрепризе вы много работали вместе с Татьяной Васильевой и не скрывали, что в какой-то момент были на грани романа.
— Но мы не стали переходить границу. У нас с Таней состоялся очень откровенный разговор на эту тему, мы просто поняли, что, если переступим грань, случится катастрофа. Не будет ни общения, ни творчества.
— Как-то в интервью Татьяна Васильева мне рассказывала о первом впечатлении, которое вы на нее произвели. Мол, из моря, как бог, вышел Гаркалин.
— Как приятно. Это было в Ялте, в актерском доме творчества. Она тогда еще не была разведена и отдыхала с Жорой Мартиросяном и с дочерью Лизонькой. А я приехал с Катей и с Никой, нашей дочкой. Девочки подружились, и мы вместе ходили на завтрак, на пляж… И да, Танька видела меня выходящим из моря. Она очень эмоциональная, очень. Тоже живет сердцем. И еще она очень трогательная. Самое смешное ее качество — полнейший топографический идиотизм, Таня совершенно не ориентируется ни во времени, ни в пространстве. Помню, как мы втроем — еще был Саша Феклистов — приехали на гастроли в Иркутск. А Саша артист замечательный, но тоже со странностями. Если, оказавшись в каком-то городе, он не посетит краеведческий музей — не выйдет на площадку! И в Иркутске он мне звонит и говорит: «Я договорился с устроителями, они нас сейчас повезут к месту гибели Александра Вампилова». И вот нас повезли через тайгу. Таня, с ее длинными ногами, села на переднее сиденье. И вот она поворачивается к водителю и говорит: «А тигры у вас есть?» Я говорю: «Таня, ну откуда же здесь тигры?» — «Ну как же, мы ведь в уссурийской тайге».
Пришлось ей объяснять, что мы, конечно, в тайге, но не в уссурийской. Еще был случай, она давала интервью для радио на одних гастролях. И сказала: «Я у вас в городе впервые…» Интервьюер потом ее просветил: «Простите, не для записи… Я сам лично у вас пять раз брал интервью, вы уже в шестой раз приехали». Много чего было! Мы ведь с Таней кочевали из пьесы в пьесу двадцать лет. Жалею, что настало время, когда после почти смертельных инфарктов я не могу ездить так интенсивно, как раньше. А Таня Васильева по-прежнему работает на износ! Самым первым нашим совместным спектаклем стал «Ну все, все… все?», который поставил с нами Валерий Ахадов. Это было сразу после моего первого настоящего фильма — «Катала», антрепризное движение тогда только зарождалось…
— Когда вы снимались в «Катале», вам ведь было почти 35 лет… Долгий получился путь в кино!
— Да, но каждому свое время. Мое время настало в счастливом 1988 году. Сережа Бодров пригласил меня на пробы на главную роль, худсовет «Мосфильма» пробы не одобрил, и Бодрову пришлось за меня побороться. И вот он меня отстоял, начались съемки… Помню, Бодров произносил: «Ма-ма-тор!» — и у меня все дрожало внутри… Я был напуган ужасно. Эта картина снималась в период бескартинья и безденежья, причем на пленку, цифры тогда еще не было. И Бодров каждый день начинал с угрозы: «Запомни, если что-то по твоей вине будет запорото, ты заплатишь за пленку неустойку». Я очень старался. В итоге фильм имел колоссальный зрительский успех.
— В следующий раз успех вам принес сериал «Белые одежды»…
— Там история повторилась: худсовет не хотел утверждать мои пробы. За меня боролись режиссер Леонид Белозорович и сценарист Владимир Дудинцев, хотя я внешне совершенно не подходил под описание главного героя. Картину снимали на «Беларусьфильме», в основном в Минске. Мама приезжала на родину навещать бабушку Дусю и заглядывала ко мне на площадку. И вот однажды Белозорович предложил ей посмотреть, как я играю. Мама сидела фактически в кадре, но за печкой. Когда я теперь пересматриваю «Белые одежды», как будто вижу — тут моя мама, и она жива. Ее не стало рано — в 59 лет. Я рад, что она видела — из меня вышел артист.
— Это правда, что ваша карьера чуть не рухнула, когда вы снимались в «Белых одеждах»?
— У меня был кризис, я довольно сильно выпивал. Меня могли снять с роли, заменить другим артистом, но я взял себя в руки. А когда картина была практически готова, над ней снова нависла угроза. В августе 1991 года грянул путч. И я помню, как мы переживали с Катькой: если ГКЧП победит, сериал из-за антисоветского содержания не попадет к зрителям. Я просто ревел навзрыд!
— На съемках этого сериала у вас, кажется, сложились очень теплые отношения с Людмилой Гурченко, это видно даже через экран…
— После картины «Белые одежды» у меня остались самые прекрасные воспоминания обо всех артистах, а о Людмиле Марковне — чисто любовные, я даже бы сказал. Хотя мы не так много дней провели вместе. Гурченко дала только неделю на съемки всех своих сцен. И мы очень насыщенно работали, с утра до ночи. Практически не выходили из павильона, потому что вся ее роль — парализованной артистки Тумановой — игралась на кровати. Мы были близко-близко друг к другу. И я помню каждую черточку ее лица, морщинку, которую Гурченко пыталась все время разгладить. Я все это видел, это было перед глазами. Я ее очень любил, очень. И она меня.
Все началось с того, как я вошел в павильон, где Гурченко уже лежала и ей доделывали грим. Людмила Марковна увидела меня в шляпе и в пальто, какие носили в конце сороковых, и сказала: «Боже, вылитый мой отец». И все… Она меня тут же признала и полюбила! Часто у актеров так случается: отснимутся и разойдутся. Но мы не потерялись. Мы работали вместе в Театре сатиры. Я в штате, а Гурченко была приглашенной звездой. Играла с Ширвиндтом и Державиным замечательную пьесу Радзинского «Поле битвы после победы принадлежит мародерам». Еще она ходила на все мои премьеры, на «Гамлета», на «Укрощение строптивой». Она видела «Стриптиз» по Мрожеку в театре-студии «Человек». Пришла в подвал, в какую-то студию, снизошла…
— Вы не раз жаловались, что конец вашей карьере драматического актера положила роль, которая при этом сделала вас по-настоящему народным артистом: в «Ширли-мырли».
— Я не жаловался, просто это правда. Как и то, что после этого фильма пришла абсолютная зрительская любовь. Было прекрасно, в один момент оказались на площадке Владимир Меньшов, Нонна Мордюкова, Инна Чурикова, Ролан Быков, Армен Джигарханян, Олег Табаков, Олег Ефремов, Вера Алентова, Любочка Полищук, Леонид Куравлев. Я находился в сонме богов, небожителей. То есть вся история отечественного кинематографа была представлена в лицах.
— Но по-настоящему интересная роль там — прежде всего у вас. Как вам удалось так виртуозно сыграть сразу четырех человек?
— Мы посвятили этому два месяца. Все это время я находился в кадре, а Меньшов и два оператора — за кадром. Все, больше на съемочной площадке никого не было. Меньшов вдруг превратился из «оскароносца» в шпану московскую. Мы сочиняли, он умел отказываться от своих предложений, любил слушать меня, когда я фантазировал. Очень много мы придумали вместе, сообща. Два месяца счастья! И моя Катенька еще была жива… Знаете, после ее ухода прошло десять лет, но я не считаю себя вдовцом. Кто-то из наших друзей сказал мне на поминках, что у Кати было два грандиозных проекта: Валерий и Ника, и она блестяще с ними справилась как женщина и как мать. Это правда.
— Дочь Ника у вас успешный продюсер, работает в ЦДР — Центре драматургии и режиссуры — с Владимиром Панковым. Именно она организовывала многие громкие московские премьеры. Как она решила стать продюсером?
— Я не знаю. Скорее всего, Катя вела с ней душещипательные беседы на тему, кем ты хочешь стать. А я нет… В любом случае дело, которое дочка выбрала, ей нравится. Сейчас в ЦДР будет постановка по «Двойнику» Достоевского, режиссер Андрей Эшпай. Прекрасный проект, но, если честно, когда мне предложили сыграть главную роль, я сопротивлялся. Там огромное количество текста! Но уж слишком много привлекательных моментов. И самый важный — то, что в этой работе примут участие мои ученики, ведь очень многие выпускники моей мастерской в ГИТИСе попали в труппу к Владимиру Панкову. Он и сам там преподавал и принимал участие в их воспитании. Мне очень нравится, что моя дочь Ника поддерживает Панкова — неповторимого и удивительного художника. Она полностью посвятила себя ему и его театральному делу. Ника хорошо в этом разбирается.
— Вы сказали, что не вели с дочерью разговоров о профессии. Но вы ведь много времени посвятили ее воспитанию, так ведь?
— Ну конечно, ведь она — наше с Катенькой чудо. Мы хотели ребенка, но не получалось шесть лет. У Катеньки были проблемы… Потом появилась наша Ника… Прекрасно помню первую встречу с ней. Сначала увидел носик. Потом, когда Катенька ее распеленала, — лягушачьи лапки. Сморщенное, некрасивое, но такое любимое существо. Когда мне ее вынесли, я начал ее тискать. Кто-то из родных мне сделал замечание: «Зачем ты руками ребенка трогаешь?» А Катенька, измученная родами и роддомом, где она долго лежала на сохранении, сказала: «Не мешайте. Пусть он делает с ней что хочет. Это его ребенок».
Когда на свет появилась Ника, я ушел из кемеровского театра «Люди и куклы», в котором работал шесть лет. Не хотелось пропустить что-то очень важное, я хотел видеть, как дочка формируется и растет. Я тогда купал ее, кормил, гулял с ней. Потом, когда Ника стала уже способна сама передвигаться и что-то делать самостоятельно, воспитанием вплотную занялась Катя. Я сосредоточился на карьере. Катя в нашем доме слыла Сухомлинским. Я про нее так и говорил: наш столп педагогики Сухомлинский считает… Катя ведь оканчивала московский педагогический институт и какое-то время даже преподавала в начальных классах, а потом ушла работать в Театр Образцова.
У нее был опыт работы с детьми и правильное представление о том, что такое воспитание… И когда Ника родила своего сына Тимофея, моего внука, я понял: очень многое из того, что она делает, взято у Кати. Хотя Ника и сама по себе — личность. Причем такой родилась. Почти с пеленок знала, что плохо, что хорошо. Она никогда ничего не портила, не повышала голос, а если бабушка разбрасывала по квартире лекарства, она их никогда не тащила в рот. Девочка была удивительной, казалось, она, такая маленькая, о жизни знает почти все…
— Вы теперь еще и внука Тимофея обожаете. Это даже не вопрос, а констатация факта…
— Да. Самое главное, что он меня любит. Я-то его по определению люблю безумно. Балую. Все, что ему не дозволено, у меня делать можно. Но я предупреждаю: смотри, если ты проболтаешься маме, она нас убьет. Это его любимая фраза: «Мама нас не убьет?»
— А у внука есть какие-то артистические задатки?
— Есть, есть. Слава богу, наследственность хорошая. Его дед артист неплохой, и папа — Паша Акимкин — уникальный артист. Но кем ему быть, каждый человек должен выбирать сам. И Тимоша выберет. А я ему подскажу, что всегда нужно выбирать тот путь, где есть сердце. Я всегда шел только по такому пути…
