Он знал, что Философов переселился в квартиру Мережковского в доме Мурузи и они живут там втроем. Это было скандалом даже по меркам начала ХХ века, когда разводы и адюльтеры стали обычным делом, гимназистки совершали самоубийства из-за любви, а восходящая московская звезда, поэт Валерий Брюсов, со знанием дела воспевал порок.
Когда Брюсов наведался к приехавшим в Первопрестольную Гиппиус и Мережковскому, то испытал сильнейший шок: москвич увидел Зинаиду раздетой в постели... Через секунду гость понял, что за шутку с ним сыграли: у входа в спальню, наискось, стояло огромное зеркало, в нем отражалась кровать хозяйки дома. Гиппиус вежливо предложила присесть, король декадентов неловко опустился в жесткое кресло, не отводя глаз от зеркала. Выбора у него не было — он мог или смотреть прямо в глаза раскинувшейся на подушках Зинаиде или, повернувшись к ней спиной, рассматривать дверной проем — и то и другое казалось ему неприличным.
Последовал короткий обмен репликами, затем хозяйка проворно соскочила с кровати, скрылась в соседней комнате и вскоре вышла оттуда с короной из небрежно заколотых на затылке рыжих волос: «Не знаю ваших московских обычаев. Можно ли всюду бывать в белых платьях? Я иначе не могу. У меня иного цвета как-то кожа не переносит... Мы из-за этого в театр не ходим, все на меня указывают».
Брюсов вспомнил, что ему рассказывал о Гиппиус литератор Андрей Белый: кокетство в ней доведено до высшей степени совершенства, до артистизма — и решил ее срезать, заметив, что в Москве по вечерам белые платья не надевают, это не принято. Но тем же вечером на приеме у общего знакомого она появилась именно в белом и бриллиантовой диадеме, и все гости смотрели только на нее. Гиппиус казалась королевой — и никто бы не догадался, что ее сердце разбито.
Дмитрий Философов бросил ее, оставив глубоко ранившее Зинаиду письмо, —написал, что их любовь была ошибкой. Это случилось на даче в Крыму: муж работал в своем кабинете, комната Философова опустела. На столе лежал листок бумаги: «Зина, пойми... Мне физически отвратительны воспоминания о наших сближениях... И тут вовсе не аскетизм или грех...»
За обедом муж не спросил ее, почему исчез Дмитрий Владимирович, не заговорил об этом и во время вечерней прогулки. Эти двое вполне могли обходиться без слов — каждый знал, что думает и чувствует другой.
Вот и сейчас Мережковский видел: его победоносно улыбающаяся, надменно роняющая колкости жена непокойна. Он беседовал с Брюсовым, искоса поглядывая на нее сквозь стекла пенсне: какая женщина! Что за ум, что за характер! Зина долго искала свой идеал и нашла его в человеке, малопригодном для женской любви. Да, он красив, благороден и умен — беда в том, что женщины его совсем не интересуют. Но ведь она почти победила: завоевала его, приручила, ввела в дом. И чего доброго, вернет: перед ее напором не устоят ни надменный Дягилев, ни безвольный Философов...
Дмитрий Сергеевич Мережковский по-прежнему был влюблен в свою жену. Впрочем, слово «влюблен» не передавало и сотой доли того, что он чувствовал, — по сравнению с этим ничего не значили переживания ни богослова Карташева, ни богоискателя Философова, ни эстета Минского, ни тех, в ком его Зиночка еще будет искать свой идеал. Он вежливо отшутился от наседавшего на него Дягилева и подошел к жене. Та была хороша как никогда, москвичи толпились вокруг нее, как пришедшие в зоопарк дети у клетки со слоном, но Мережковский видел, что ее нервы на пределе и какой-нибудь ни в чем не повинный литератор вот-вот будет втоптан в пыль.
Он оказался пророком: Философов вернулся в дом Мурузи, а Антон Карташев стал другом семьи и даже влюбился в одну из сестер Зинаиды — те тоже были красавицами, после смерти матери барышни часто жили у них на Литейном. Шли годы, продолжалась налаженная, устоявшаяся, милая жизнь, а потом грянула война, затем революция, и все полетело в тартарары...
