Наверное, не было ни одного самого неказистого переулка, ни одного обшарпанного дворика, ни одного своеобразного подъезда, где бы не побывала «болтайка» — так иронически называли себя Роальд со товарищи, поэты и художники: А. Арефьев, Р. Гудзенко, В. Гром, В. Шагин и В. Преловский. Петербург Пушкина и Гоголя, Достоевского и Некрасова, Блока и Ахматовой — ИХ Петербург!»
Михаил Шемякин познакомился со стихами Роальда Мандельштама, поэта ленинградского андерграунда, в... психиатрической больнице, где будущий издатель «Аполлона-77» отбывал диссидентскую повинность вместе с друзьями Роальда — Александром Арефьевым, тоже художником, и скульптором Лерой (Лериком) Титовым. Когда Арефьева и Титова из психушки выпускали, они умудрились передать Шемякину листочки со стихами Мандельштама. Роальда Чарльзовича.
Да уж! Имя у него, да и отчество, были возмутительно нездешними. И хотя известно, что госпожа История сослагательного наклонения не приемлет, все равно находится немало охотников помедитировать задним числом, что, мол, было бы, если б папа Роальда Чарльз, сын еврейских родителей, эмигрировавших в США еще до революции, вполне американец, красавец, спортсмен, боксер, не решился вдруг опрометчиво в 1926 году приехать на родину родителей, которую доселе не видел, дабы принять участие в строительстве счастливого будущего. Эти факты, впрочем, как и многие другие в биографии поэта, с завидным постоянством оспариваются.
Что бы было? Не знаю. А вот чего бы не было? Не было бы «Третьего Мандельштама», как обозначил его поэт-диссидент Константин Кузьминский. Роальда Чарльзовича. Не-правильного, не-обычного, не-общественного. Отдельного. И — тонко-звонко-неземного. Хотя...
Случается, что кто-то, познакомившись со стихами Роальда Мандельштама, влюбляется в них навсегда. Как влюбился петербургский поэт и критик Петр Брандт: «Когда я услышал одну только строчку «Как медный щит центуриона, когда в него ударит слон...», мне сразу стало ясно, что речь идет если не о великом, то о прекрасном поэте».
Кто-то, напротив, полагает, что «Третий Мандельштам» неглубок, чрезмерно экзальтирован, эклектичен, вторичен, выплеснут в этот мир античностью вперемешку с Серебряным веком, стихи его эпигонские... Но ведь для ЧЕГО-ТО «выплеснут»! Через столько лет немоты и забвения.