Впрочем, неприятности случались не только в отечественных клубах и не только в девяностые. Об одном ужасном выступлении мне при знакомстве напомнил Евгений Гришковец. Он первым делом сказал: «Олег, я видел вас при очень жестких для «Мегаполиса» обстоятельствах...» Дрезден, 1988 год. Берлинскую стену вот-вот разрушат, и я открываю в клубе концерт махровым официозом — советско-гэдээровской песней «Дружба-Freundschaft»: «Нас ведут одни пути-дороги! / Так народы наши говорят. / Клич звенит от Одера до Волги: / «Дай мне руку, друг мой, Kamerad!» С моей точки зрения, это был постмодернизм высокого полета. Но не все слушатели оценили тонкую иронию. В зал строем вошли неонацисты — бритые, в сапогах, как положено. Я пел: «Дружба — Freundschaft! Дружба — Freundschaft!», а нацисты, вскочив на скамейки, страшными голосами орали нам: «Смерть! Смерть!» Потом мы перешли к своим обычным песням в жанре new wave, и я начал руками делать волнообразные движения — крайне нелепо и угловато, поскольку худший танцор в мире. Неонацисты схватились за головы и завопили: «Кошмар! Кошмар!» Единственным человеком из Советского Союза, который это наблюдал, оказался Гришковец. Мы познакомились в 2003-м, то есть он помнил тот концерт пятнадцать лет.
— Откуда у вас любовь к Германии? Вы перепели на немецком «Ландыши», «Течет река Волга»...
— Я учился в немецкой спецшколе. Сначала не видел в этом решительно ничего хорошего: ребята во дворе дразнили фашистом. Если бы тогда родители нарядили меня в платье и завязали на голове бантик, думаю, страдал бы меньше. А потом случилось чудо. В 1975-м поехал от школы все в тот же Дрезден, и оказалось, что помню этот город, хотя ни разу там не был: шел по улице и знал, какой дом увижу за поворотом. Словно вспоминал... И с языком так же. В итоге именно благодаря песням на немецком «Мегаполис» заметили — а ведь до них мы были в Московской рок-лаборатории даже не на вторых, а на третьих ролях.
— Но почему?
— Потому что ни рыба ни мясо — то ли рок, то ли поп, слишком красиво, слишком мягонько. Успехи коллег, с которыми вместе пришли в Рок-лабораторию, вызывали у нас белую зависть. На первых ролях были «Бригада С», «Звуки Му», «Николай Коперник», «Альянс», «Ва-Банкъ», «Коррозия металла».
Году в 1986-м в «Текстильщиках» на квартире одного музыканта на тайную конференцию собрались ребята из разных рок-групп и организаторы подпольных концертов, чтобы обсудить, нужна ли нам Рок-лаборатория. А вдруг мы в нее войдем, тут-то нас всех и повинтят? Сошлись на том, что вступать можно: и нам выгодно, и властям. Власти держат под контролем субкультуру, а мы, став членами Рок-лаборатории, получаем право официально выступать в пределах то ли только Садового кольца, то ли Садового кольца плюс какого-то района. Нас тарифицировали, залитовали программы, то есть комиссия решила, какие песни можно исполнять, а какие нельзя. Вошли мы в Рок-лабораторию как группа «Елочный базар», а на фестивале в «Горбушке» двадцать седьмого мая 1987 года играли уже как «Мегаполис». Прекрасно помню тот день, поскольку считаю его днем рождения нашей группы. Но вообще-то нас далеко не на все фестивали звали, считая бесперспективными товарищами.
— Как же немецкий поспособствовал взлету?
— Мы потихоньку выступали, записывали песни, пара из них — «Москвички» и «Рождественский романс» на стихи Бродского — даже были довольно популярны. Но вскоре наступили иные времена: столица стала активно торговать цветными металлами и землей на Рублевке, музыкальные вкусы страны маргинализировались — она стала поклоняться сиротской песне. Рок опять ушел в какое-то подполье. Мы, и так звезд не хватавшие, потонули в числе первых. Парень, идущий по улице с гитарой, вдруг перестал притягивать взгляды красивых девушек. Они смотрели разве что с жалостью: мол, что же ты не торгуешь, на что живешь, бедолага?
Помню, в одну суровую московскую зиму на репетиционной базе замерзли батареи, мы играли на гитарах в перчатках — в помещении было минус десять. В ту голодную, холодную годину знакомая немецкая журналистка прислала рождественскую открытку, где помимо поздравлений написала примерно следующее: «Дорогой Олег, у нас наконец рухнула Стена, Германия объединилась и жаждет новых песен на немецком. Их не хватает. Если бы ты перевел пару русских шлягеров, цены бы им не было». Это была шутка — но настолько тонкая, что я принял ее за чистую монету и перевел «Течет река Волга», «Трус не играет в хоккей», «Песню о тревожной молодости», которую спел всего однажды — очень уж двусмысленно звучал ее патриотический текст на немецком. Зато в «Ландышах» не было решительно ничего подозрительного, плохо лишь то, что сами ландыши на немецком не ложились в строку. Придумывая «рыбу», я напевал: «Карл-Маркс-Штадт, Карл-Маркс-Штадт...» Вот с ним звучало идеально.
