У Василия Васильевича и Ирины Всеволодовны довелось побывать в гостях — однажды рыбу у них готовил. Закончили первый семестр, и Меркурьев решил отметить это событие. Спросил:
— Кто с рыбой умеет обращаться?
Отвечаю:
— Я умею.
Их дача на озере была, и он привез туда целую корзину налимов — рыбаки одарили. Ну, я приехал и занялся стряпней — чистил, жарил. Отпраздновали здорово. Мастеру, очевидно, молодежного буйства хватило с избытком, больше он никогда с нами ничего не отмечал.
Понять его можно, мы же все были не прочь выпить — молодые, кровь горячая. Наши дни рождения для педагогов были сущим бедствием. Перед занятиями обычно проходила перекличка. Допустим, такие-то студенты отсутствуют. Василий Васильевич спрашивает:
— Что случилось?
— Заболели.
— Секундочку, а не у одного ли из них вчера был день рождения?
— Ну да, был.
— Понятно. Значит, не заболели, а приболели, — уточняет с нажимом, окидывая всех грозным взглядом.
Чтобы хоть как-то удержать нас от «нарушения спортивного режима», мастера шли на ухищрения. Магазины закрывались в десять вечера, после алкоголь нигде не купишь. Так они специально затягивали занятия допоздна. Народ начинал ныть:
— Мы голодные, есть хотим. Можно в магазинчик за едой сбегать?
— А нет надобности, — отвечал Меркурьев.
Это значит, что он заранее кому-то из студентов дал денег, чтобы тот купил молоко, кефир, колбасу, хлеб. Все это тут же вынималось и выкладывалось на стол. Проголодались? Пожалуйста — делайте бутерброды и ешьте. А едва стрелка часов показывала пять минут одиннадцатого, Ирина Всеволодовна говорила: «Все свободны!» И мы отправлялись по домам — сытые и абсолютно тверезые.
И еще в одном педагоги наши были непреклонны — категорически не разрешали студентам сниматься. Помню, с Мариной Нееловой — она училась на предыдущем меркурьевском курсе — случился грандиозный скандал. Ее не отпускали на съемки «Старой, старой сказки», но как отказаться от работы с такими артистами, как Этуш, Даль?! И она нарушила запрет. Картина получилась замечательной, но расплата оказалась суровой — Марину едва не отчислили.
Василий Васильевич относился ко мне с большой теплотой. Считал, что я похож на него — по манере игры, да и внешнее сходство улавливал, отмечал, что даже ноги такие же кривоватые. У меня сохранилась фотография, подаренная учителем незадолго до смерти. На ней он написал: «Любимому и талантливому Сергею Ивановичу Паршину».
Кстати, Меркурьев был свидетелем на моей свадьбе. Мы с Таней Астратьевой — она тоже учились в ЛГИТМиКе — решили пожениться. Я подошел к Василию Васильевичу и попросил его освободить нас денька на два.
— А что случилось, Сергей Иванович? — спрашивает.
Вообще-то мастера звали меня Сережей, но на занятиях к студентам обращались только по имени-отчеству и от нас требовали того же по отношению к сокурсникам. Я объяснил, что женюсь.
— На Таньке, — говорю, — ой, то есть на Татьяне Федоровне.
— А кто свидетель? — поинтересовался Василий Васильевич.
— Друг, — отвечаю.
— Не нужно никакого друга, сам приду.
И приехал с ящиком шампанского. Свадьба получилась забавной. Собрались ребята с курса, а я загрипповал — температура под сорок. Еле выстоял торжественную церемонию. Потом все приехали в общежитие, я посидел для приличия чуть-чуть и завалился на кровать в своей комнате. Оттуда в полузабытьи слушал, как весело орет подвыпивший народ.
Татьяна мне очень нравилась — кареглазая, высокая, вся из себя такая сдержанно-независимая. Приехала из Риги, кровей в ней было намешано много: латышская, немецкая, польская, еще и персиянская. Словом, красивая девушка. Меня всерьез не воспринимала — так мне казалось. Ситуацию в корне изменил один случай.
Я отпросился из института на несколько дней, чтобы съездить домой — в Эстонию, в Кохтла-Ярве. Друг детства из армии вернулся, хотелось пообщаться. Ну, повстречались, а дальше я влипаю, мягко говоря, в дурацкую историю. Возвращаюсь домой и вижу: на снегу сидит женщина из соседнего дома, я ее знаю, а к ней мужчина приближается — муж ее. В руке нож. Ну, подбегаю, отпихиваю его, он взмахивает рукой и стремглав убегает. Смотрю, у меня куртка располосована.