И помыслить не мог о том, с какими блистательными людьми доведется встретиться. Каждый раз, сталкиваясь с выдающимся артистом на сцене или на площадке, буквально цепенею от восхищения.
Мне повезло нереально. В 1969 году приехал в Ленинград из шахтерского эстонского города Кохтла-Ярве и преодолев гигантский конкурс — двести сорок человек на место, поступил в ЛГИТМиК. Абсолютное чудо. Удесятеренное тем, что попал к Василию Меркурьеву, он набирал курс вместе с супругой Ириной Мейерхольд, дочерью великого театрального режиссера. Что они нашли во мне, семнадцатилетнем парнишке, не представляю.
Ирина Всеволодовна единственная в Советском Союзе вела предмет «биомеханика» — новаторскую систему упражнений, созданную отцом. И мы, занимаясь, как все, актерским мастерством по системе Станиславского, одновременно изучали и отрабатывали мейерхольдовские тренинги. Эти экспериментальные занятия вызывали колоссальный интерес у студентов, хотя многие педагоги (включая, к слову, и Товстоногова) были против такого подхода.
Однажды к Ирине Всеволодовне пришел мужчина и передал фотографии, которые позже были опубликованы: Всеволод Эмильевич Мейерхольд перед расстрелом — замученный, изможденный. Она нам их показала, но ни словом не обмолвилась об участи отца — тогда нельзя было о таком говорить. Потом уже что-то стало проясняться, в первую очередь из воспоминаний самих мастеров.
По словам Ирины Всеволодовны, в годы репрессий многие их знакомые отрекались от близких. Но она твердо решила, что на это не пойдет. Не стала менять фамилию — сохранила отцовскую. И Василий Васильевич от жены не отказался. А ведь репрессивная машина в любой момент могла стереть в пыль и их обоих. Но судьба смилостивилась.
Сосед по дому, большой чин в НКВД, не раз приходил к ним и говорил: «Срочно уезжайте, побудьте где-нибудь несколько дней». Предупреждал таким образом о возможном аресте, и Меркурьев с женой немедленно следовали совету.
Невозможно передать словами, какая у этой пары была любовь. С их сыном Петей мы дружили. Он был хормейстером, писал блестящие статьи о музыке и много снимался в кино, правда в небольших ролях. В картинах «Я — актриса» и «Есенин» сыграл своего деда Всеволода Мейерхольда, с которым имел большое сходство. Петя рассказывал, что Всеволод Эмильевич Мейерхольд сначала абсолютно не признавал Меркурьева как артиста. И вообще не считал достойным общения. Но после того как увидел его в фильме «Профессор Мамлок», где Василий сыграл нациста-штурмовика, отношение резко изменил, с той поры звал только Васечкой.
Сейчас трудно представить, насколько Меркурьев был популярен. Я лично наблюдал такую картину: он неспешно идет по Невскому проспекту — красивый, элегантно одетый, огромный, как гора. Эдакий боярин. Проезжающие мимо троллейбусы и автобусы останавливаются — пассажиры вскакивают с мест и расталкивая друг друга, прилипают к окошкам, чтобы увидеть обожаемого кумира.
Характер у Меркурьева был не сахар. Взять, к примеру, отношения с Толубеевым — тоже народным артистом СССР. Вели себя вот точь-в-точь как гоголевские Иван Иванович с Иваном Никифоровичем. Однажды я спросил Василия Васильевича, почему у них с Юрием Владимировичем все так непросто.
— А потому что Юрка мне всю жизнь завидует.
— Из-за чего? — удивился я.
— Из-за того, что он — не профессор, — лаконично отшутился Меркурьев.
Сам он был профессором театрального института. А как-то во время спектакля Толубеев подозвал меня и шепотом спрашивает:
— Ты у кого учился-то?
— У Меркурьева.
— Да-а-а, — вздохнул он тяжко, — с учителем не повезло...
Порой до невероятного доходило. Отправились с «Горячим сердцем» на выездной спектакль. Ноябрь — прохладно, уже морозит. Василий Васильевич сидит в автобусе сзади, на нем по обыкновению меховая бурка, меховая шапка. Юрий Владимирович расположился спереди. Я посередине, между ними. Толубеев басит: «Что-то очень душно, дышать нечем. Открой окно!» Открываю. Через три минуты голос подает Меркурьев: «Ой, да что же это, такого холоду напустили, чувствую, уже миндалины схватывает. Закрой окно!» Закрываю. Пару минут спустя бас спереди: «Но это же невозможно! Без воздуха едем. Сознание можно потерять. Открой окно!» Открываю. Пятиминутная пауза и протяжное стенание сзади: «Все, это катастрофа! Столько текста нужно сказать, а горловина уже сипит. Надо немедленно закрыть окно, иначе, чувствую, спектакль не состоится». Закрываю. И так всю дорогу. Причем все на полном серьезе. Честное слово, они были прекрасны!
