На следующий день он уехал в Москву — навсегда. Единственным мостиком между возлюбленными оставались письма.
Москва ослепляла огнями, подавляла огромными зданиями, шумом. Каждый день сюда приезжали провинциалы со всех концов России, твердо верящие, что добьются успеха. Здесь были работа, еда и деньги, а главное, прямо на глазах творилась история: что ни день — новые театры, эксперименты в литературе и живописи, кинематограф, газеты! Приезжие были готовы на любые лишения, и Ильфу пришлось помыкаться. К счастью, его приютил Валентин Катаев в своей комнатке в Мыльниковом переулке на Чистых прудах — Илья спал на полу, подстелив газету. Катаев же помог устроиться в газету «Гудок»: сначала библиотекарем, потом правщиком. Это была неблагодарная низкоранговая работа — приводить в пристойный вид безграмотные письма рабочих в редакцию. Но Ильф совершил маленькую революцию: под его пером эти письма превращались в шедевры, острые заметки с блистательными заголовками. К изумлению начальства, никому не интересная четвертая полоса стала самой читаемой. Еще Илья писал фельетоны, и вскоре в «Гудке» его оценили как «золотое перо».
Следом в Москву переехал Юрий Олеша и присоединился к Ильфу в редакции. Им дали комнатку в типографском общежитии. Воспоминания об этом много позже выльются в совершенно реалистичное описание общежития имени монаха Бертольда Шварца. Выгороженную часть комнаты с половиной окна (вторая отходила соседу) Олеша называл «спичечным коробком». Из имущества у Ильфа имелись лишь табурет и матрас на кирпичах (теперь на газете спал уже Юрий). Затем друзья переехали в крошечную комнатенку на втором этаже флигелька у Сретенских Ворот, где их многочисленными соседями были жуткие наглые крысы, а продукты и примус за неимением кухни приходилось держать в общем коридоре.
Вне работы Ильфа увлекали только два занятия — чтение и прогулки. Он проглатывал все, от философских трактатов и литературных новинок до справочников. А гуляя, подмечал множество подробностей, зачастую невидимых для остальных. И еще одному чрезвычайно важному делу он отдавался всей душой — переписке с Марусей. Писал по ночам, а если совсем сходил с ума от тоски, делал это и на работе, уединившись в каком-нибудь уголке.
Замкнутый, насмешливый, суховатый в глазах знакомых, в письмах к ней он становился совершенно другим — страстно влюбленным, страдающим и откровенным. Вокруг крутилось множество интересных женщин, и ни на одной он не останавливал взгляда. Маруся же в Одессе боялась и ревновала. Илья никогда не знал, чего ждать от ее очередного письма — пылких уверений в любви или драматических упреков и подозрений. Тем не менее ему хватало мудрости и терпения не забывать: она молода, одинока и очень неуверенна в себе. Ей всего девятнадцать, а ему целых двадцать шесть. Получив очередное сбивчивое письмо, в ответ он нежно обращался к Марусе «мой достоевчик» и раз за разом, называя «милой девочкой», переходя с «ты» на «вы» и обратно, заверял в своей преданности, лгал, что здоров и сыт, и клялся, что живет только ради нее. Он пишет почти каждый день, отправляет маленькие подарки — нательный крестик или статуэтку японского божка Чина, всегда носит при себе ее фотографии и единственное, чего ждет, — ответного письма.
