Так упорно когда-то ратовавший за алогичность в искусстве, теперь он мучительно искал логику в событиях собственной жизни. «Ну что ты мучаешься, Казик, отпустили же», — утешала Наталья. И в самом деле: через аресты в те дни проходили многие, ну подумаешь два месяца в «Крестах». Отпустили же. Только надолго ли? Страх с трудом, но все же отпустивший три года назад, теперь наотрез отказывался уходить. Сбитая колея жизни никак не хотела восстанавливаться и выпрямляться.
Ночью он просыпался, часами бродил по квартире, утешая самого себя тем, что причина бессонницы — воспалившийся в тюрьме мочевой пузырь. Вот наладится здоровье, и все придет в норму, вернется на круги своя. Но нет. Впервые за много лет Малевич стал замечать, что супрематический космос, бездна беспредметности больше не увлекают его. Хотелось окружать себя не абстракциями, а знакомыми видами природы, которую он так любил, человеческими лицами, теплыми, родными. Он писал портреты — матери, жены, дочери, импрессионистические пейзажи... И стесняясь собственного отступничества, ставил на картинах даты минувших лет. Или, тоскуя по Европе, бросался вдруг в стилизацию, изображая своих моделей и себя самого в странных средневековых костюмах. Алогичность и беспредметность теперь даже страшили его.
Но так не может продолжаться дальше! Ему нужно встряхнуться, дать новый решительный бой всем, кто хочет превратить искусство в «харчевое дело», заставить творцов обслуживать идеологию, все равно какую — монархическую или большевистскую. Вот только для этого боя ему нужно собраться с силами, напитаться энергией, родным домашним теплом...
В конце августа Казимир Северинович проводил жену и дочь в Ленинград. Сам остался в Немчиновке еще на несколько дней: разузнать про серию альбомов, которую должен был выпускать Изогиз. Авось и его включат в список. Деньги были нужны до зарезу. Но в Изогизе все тянули, темнили, и он день за днем маялся в Москве без гроша в кармане. Не было даже на трамвай: ходил всюду пешком. С первых же дней сентября погода резко испортилась — полил холодный нудный дождь, прохудились ботинки, насквозь промокало пальто. Тяжкая боль внизу живота уже не отпускала ни на день. Однажды ночью стало совсем плохо, рвало. Думал, во всем виноваты грибы: с голоду набрал их в лесу, сварил похлебку и, кажется, переел. От захлестывающей тяжкой тоски спасали только письма к жене и дочери, которые он писал чуть ли не каждый день. Скорее к своим, скорее...
Наконец, в двадцатых числах, получив небольшой аванс, он все-таки уехал в Ленинград. К Наташе, маме, Уночке. Так закончилось последнее счастливое лето в его жизни.
