— Ой, а что с ним делать? Я не умею...
— Ничего, ты с ним разговаривай, разговаривай...
Проходит месяц, и Прошке предлагают роль. Я вижу, что она ужасно рвется в театр, и говорю: «Иди, конечно, я буду сидеть с Сашкой». Оля весь день на репетициях, а я коляску в руки и гулять в парк. Со всеми мамашами во дворе подружился, мы с ними обменивались советами: чем кормить, чем поить ребеночка. Однажды в детской поликлинике услышал чей-то участливый шепот: «Смотри, какой молодой мужчина — и уже вдовец!»
Вот так и распределились наши роли. Прошка — карьеристка, я — пофигист. У Оли на первом месте всегда была работа. Даже сестра о ней с иронией говорила: «О, наша прима пришла!» В одном Олином интервью прочитал сакраментальную фразу: «Не хочу быть памятником неизвестному актеру». Вот она и старалась добиться известности любой ценой. Конечно, для этого Оле нужна была свобода — и я освободил ее от быта, ребенка, причем сделал все добровольно. Радовался, что жена стала известной актрисой, ездила с антрепризами по стране, играла в театре интересные роли. Я выпал из обоймы, а она по-прежнему в седле. Значит, мои жертвы были ненапрасны.
У меня-то как раз актерские амбиции оказались слабоваты. Мог и на пробу не прийти, от роли отказаться. Это не значит, что я ушел из театра, — нет, работал, продолжал играть старые роли. Только ничего нового уже не репетировал. В тот период, мы сильно сдружились с Андреем Ростоцким и сели писать сценарий «Тмутаракань». Олю это мало волновало — ни разу не поинтересовалась: над чем работаете-то? Только отмахивалась от вопросов друзей: «Да Соколов вечно что-то пишет, пишет...»
То, что я попал в команду Андрея Ростоцкого, было крупной удачей. Мы не только вместе работали над сценарием, но и собирались по нему снимать. Естественно, Оля подружилась с женой Андрея Марьяшей. Однажды Ростоцкий с женой пришли к нам на спектакль. Потом всей компанией поехали к ним, до шести утра сидели на кухне. Марьяша звонит утром в восхищении: «Вот это женщина! Спектакль отыграла, с нами наравне пила всю ночь, потом еще и тебя отвезла. А вроде такая худенькая, откуда силы берутся?» А секрет-то был прост: Оля вообще не пила. Ей рюмочки хватало, чтобы уже носом клевать. Так что больше имитировала для виду. Однажды выпила чуть больше, так ей плохо стало. Помню, как ее в чувство приводил — потащил в ванную, сунул голову под холодный душ, она кричит, отбивается: «Ну ты садист!»
Кстати, именно в то время уже прозвенел первый звоночек. Правда, я на него и внимания не обратил, списал на пресловутое Олино остроумие. 1993 год, в стране путч. Мы с Ростоцким провели все эти дни на баррикадах у Белого дома. Это было серьезно и очень страшно: пули у виска свистели только так. Помню, когда я уходил к Белому дому, Оля, не повернув головы, хладнокровно съязвила:
— Если тебя убьют, котлеты готовить?
— Смотри сама...
Мы уже переехали из Одинцово в двухкомнатную на Варшавку, свою однокомнатную квартиру я отдал Олиной сестре. Путем родственного обмена в нашей «двушке» были прописаны втроем: я, Оля и Сашка.
