Моя любовь — воздушный шар, что рвется в небо высоко», — стучали в моей несчастной голове слова и аккорды. И жара, расплавляющая воздух жара. Потом все — черная дыра.
Не могу вспомнить, отвез ли нас кто-то и кто именно, но… Следующая картинка: мы с Вовой сидим друг против друга уже в Архангельском. Долго молчали, и вдруг муж говорит: «Давай выбирать, как уйдем. Отравимся? Повесимся? Нет никакого смысла жить дальше. Это все. Конец». Я совсем не воцерковленный человек, мало знаю про каноны. Но почему-то твердо помнила, что души самоубийц с душами умерших не могут встретиться в том, другом мире… «Жечков, — говорю, — у нас с тобой на нормальную загробную жизнь шансов и так немного. Если покончим с собой, точно застрянем в каком-нибудь сумраке и никогда больше не увидим Надю». Только это нас и остановило. Потому что Вова был прав в одном: ответа на самый главный вопрос — «ради кого?» — больше не существовало. Спать мы практически не могли, даже снотворное, запиваемое алкоголем, не помогало. Мы сходили с ума. И это ни фигура речи, реальные проблемы с психикой были.
На девятый день мне все-таки удалось провалиться во что-то, напоминающее нервную отрывочную дрему, и приснилась дочь. Звонок в дверь, открываю, на пороге — Надя. «Я уезжаю, мам». «Ты же умерла», — говорю я в своем сне. «Нет, не умерла, ты ничего не понимаешь, а объяснять долго». Она собирает вещи, машет мне рукой и уходит. Я не хотела просыпаться...
Первые пять лет после смерти Нади я только и делала, что разговаривала с ней. Задавала вопросы и ей, и себе. Можно ли обмануть судьбу? Как бы мы жили, не случись той роковой машины тем страшным днем? Потом я много читала на тему жизни и смерти, про то, что там, за чертой. Моуди, Гроуфа... И стала фаталисткой. Пришла к выводу, что точки отсчета и точки конца у всех нас определены. Между ними могут быть варианты, но конечную точку ничто не изменит. Да, я верю в предопределенность.
И тем не менее я переносила гибель дочки кошмарно тяжело, а Жечков еще хуже. Сорока дней по Наде не прошло, как Вова засобирался во Францию, у нас дом там. Сказал, что ему в России невыносимо, надо уехать. Я даже рада была. Остались бы вместе, не знаю, чем и кончилось бы. Через месяц муж вернулся.
В Архангельском у нас был целый банный комплекс, где обычно мальчики обсуждали дела. Приехали Кох и еще кто-то. Меня тоже позвали, раньше мы частенько собирались там большими компаниями, но в тот день не было ни сил, ни настроения. Не помню, почему часа в 4 утра я подняла трубку стационарного телефона, наверное, хотела сказать Вове, что пора бы закругляться… Трубку в бане не выключили, и она работала как микрофон. «Завтра летим во Францию, жду тебя в vip-зале…» — говорил мой муж, вероятно, по сотовому одной из своих многочисленных подруг. Слушала, как с незнакомой мне барышней ворковали и сюсюкали, я долго. Не могла заставить себя отключиться. Потом накинула халат и пошла в баню. Захожу — все мне улыбаются. Охранники, Жечков. «Что не спишь?» — спрашивает. «Вов, дай пожалуйста свой телефон», — прошу, а он ничего не понимает, не знает же, что я подслушивала, и протягивает трубку. Швырнула ее в бассейн и говорю: «Я все слышала! И что мне теперь делать?.. Что?! За телефоном, туда, на дно?» Тут у всех, конечно, улыбочки с лиц сползли. Я еще много что сказала, не очень цензурного, чтобы печатать в журнале. Всех как тайфуном унесло, а с Вовой был серьезный разговор.
