Бабушка всегда говорила, опасаясь: «Да-а, если твоя мама нас увидит, разорется…»
Так мы секретничали, так хранили глубоко личные и очень дорогие для себя моменты близости и невероятного счастья. Я по сей день помню вкус того лакомства! Вкус печальной и счастливой радости, ушедшей безвозвратно. Мы были с ней так счастливы в эти минуты…
А еще она любила меня смешить: морщила лоб и начинала играть бровями так, что волосы двигались — изображала «парик».
Я кричал: «Ба, ты точно носишь парик!» Она смеялась: «Вовсе нет! Дерни за челку!» Я дергал — никакого парика! Но она все равно продолжала «шевелить волосами».
Мы смеялись… Прошли годы, и я как-то обратил внимание, что каждый раз, когда в каком-нибудь фильме героиня бабушки умирает, она чуть-чуть поднимает вверх брови, и ее волосы заметно дергаются. Теперь понимаю: она оставила мне на память свой тайный приветик, и никто об этом никогда не догадается…
А моя мама, однажды все-таки застав нас, действительно разоралась… как и предполагала бабушка. Отчитала нас за вредное для здоровья поедание сладостей. Позже я понял — мать попросту приревновала меня к бабушке. Ведь у нее никогда не было близости ни с ней, ни со мной… — Недавно вы выпустили фотоальбом «В глазах Симоны», где собрали ее домашние снимки.
Поражает, что всюду, даже когда Синьоре смеется, у нее очень грустные глаза.
— Я никогда этого не замечал. Она всегда была смешливой, заводной.
— Вы помните тот день, когда ее не стало?
— Меня забрал из школы прямо посреди уроков Жан-Клод Дофен, близкий бабушкин друг, посадил в машину и повез в Отей. Ничего не говорил. А я строил немыслимые предположения: сгорел дом, упало дерево и проломило крышу… что угодно, кроме несчастья с бабушкой.
В салоне тихо работало радио, в определенный час стали передавать новости: «Как мы уже сообщали, сегодня утром на 64-м году жизни скончалась великая актриса, супруга Ива Монтана, редкая по красоте и благородству женщина — Симона Синьоре».
Далее следовали мини-интервью знаменитых людей о Синьоре, мнения коллег по работе, а я сидел будто оглушенный…
о ком они говорят? Пожалуй, тогда впервые осознал, какой знаменитостью была моя бабушка. Получалось, я прошел мимо ее славы, ее величия. Да и не знал я никогда бабушку как Симону Синьоре, не догадывался о существовании таковой… не связывал экранную диву с той грузной доброй женщиной, какой помнил ее и любил. Да, конечно, у нее в гостиной висела фотография Джона Фицджералда Кеннеди с дарственной надписью Синьоре, исполненной редкой нежности. Она переписывалась с Сартром — я видел его письма, а на полке пылилась статуэтка «Сезар».
Но эти реликвии не имели для меня особого значения, ведь своего «Оскара» бабушка обычно использовала как пресс-папье на заваленном бумагами столе...
Дом был полон чужих людей и суеты. Меня повели наверх — прощаться. Перед входом я по привычке постучался, как всегда. Мама странно на меня посмотрела: «Это больше ни к чему…»
Бабушка лежала на своей постели, закрытая простыней до подбородка. Без грима, но все равно красивая. Комната была погружена в полумрак, и лишь из прикрытых ставен пробивались внутрь лучи солнца. В них кружились пылинки.
Я поцеловал бабушку и опрометью кинулся прочь, не зная, что самое страшное ждет меня внизу. Толпа приглашенных, знакомых, друзей и полудрузей, каких-то дальних родственников — все толкались, разговаривали, чмокались и…
смеялись. В салоне царило какое-то, знаете ли, фестивальное оживление. Это было отвратительно. Я стоял, онемевший от ужаса. Многие годы потом мне будет сниться один и тот же кошмар — будто я вновь стою на той лестнице, возвышаясь над галдящей толпой, и вдруг из своей комнаты выходит заспанная бабушка в ночной рубашке. Я бросаюсь к ней, машу руками, кричу: «Баб, они тут думают, что ты умерла!»
— Какова была реакция Монтана? Наверное, вы были единственным, кто еще не знал о том, что последние годы он изменял Симоне, имел постоянную молодую любовницу.
— Обо всем этом я узнал потом. Смерть жены застала его на юге, на съемочной площадке картины «Жан де Флоретт».
