Чертов мот! Сейчас-то уж, когда его дела так плохи, мог бы смирить свое ненасытное брюхо, оно и так напоминает туго натянутый барабан! Просто трудно представить себе, что она в свое время обзавелась такой вредной и обременительной вещью, как супруг. Впрочем, несусветную глупость увлечься Эдвардом Хетти совершила сразу после смерти отца, единственного на свете человека, к которому ощущала привязанность и о чьей смерти горевала.
Грин никогда не вспоминала детство, лишь изредка оно непрошено врывалось в ее сны — а спала она с годами все хуже и хуже, — и тогда Хетти снова оказывалась в солнечном, просоленном морским ветром городишке Нью-Бедфорде на берегу Атлантики в штате Массачусетс; в основном он состоял из низких и непрочных рыбацких хижин.
Семья Хетти принадлежала к квакерской общине, но пользовалась всеобщим почтением в городке, потому что ее дед и отец сколотили приличное состояние и владели теперь китобойной флотилией. Они частенько брали худую нескладную девчонку с собой в порт, и там, стоя на шквальном ветру, она часами следила за погрузкой и разгрузкой судов, слушала, как отец бранится с матросами. Этот непристойный жаргон впитался в ее плоть и кровь, и сейчас, ругаясь с кредиторами, банкирами, миллионерами — да все равно с кем, — Хетти сквернословила, как портовый грузчик.
Кроме отца, свою родню Хетти вспоминала с отвращением: те надули ее, обвели вокруг пальца, хотя, собственно, спасибо им — зато она рано осознала, что в этом мире можно полагаться лишь на себя.
Первым из родственников ее предал любимый дед Гидеон, забравшись на колени к которому маленькая Хетти все вечера читала вслух финансовые новости из газет — дед терял зрение. Он ласково гладил ее по голове и повторял, что она хорошая девочка. Вернувшись с его по-квакерски скромных похорон, Хетти — ей тогда исполнилось 12 — предвкушала, как сейчас откроют завещание и ей, любимой внучке, достанется огромное состояние деда. Она грызла в нетерпении ногти и напряженно вытягивала куриную шею — ну когда же наконец явится нотариус! Дочери деда — ее мать, болезненная Абигейл, и любимая тетушка Сильвия в своем инвалидном кресле, ее отец, другие дядья и тетки, племянники (их собралась целая орда, подумалось тогда девчонке) — все зарятся на ее денежки. А в том, что они по праву ее, Хетти не усомнилась ни на секунду.
Нотариус с театральной медлительностью водрузил на нос очки, вскрыл конверт и стал зачитывать текст завещания деда Гидеона. Хетти раскраснелась: еще минута — и она станет владелицей первого капитала. Да, представьте, она обнаружила свое призвание очень рано, и этим призванием оказались деньги. Уже в восемь лет она с разрешения отца открыла свой собственный сберегательный счет в банке, куда прилежно носила десятицентовики и четвертаки — плату родственников за мелкие услуги. Но напрасно Хетти напрягала слух — в звенящей тишине гостиной, кажется, прозвучали все имена присутствующих здесь, кроме ее собственного. Солидные доли получили обе дочери, зять — отец Хетти и целый выводок каких-то далеких, никому не известных родственников. А ей, преданной, любящей внучке, не досталось ни цента! В ту ночь она горько рыдала, уткнувшись лицом в подушку.
Несправедливость мира впервые стала ей совершенно очевидной. Ничего, она еще всем покажет!
Несколько лет бессмысленной тягомотины в Бостонской школе для девочек: там разряженных, болтливых и глупых фифочек учили черт знает чему: как сейчас полагает миссис Грин, в основном тому, каким образом умело разорить мужа. Впрочем, большинство ослоголовых мужей, как и вообще мужчин, в полной мере этого заслуживают. Хетти была угрюмой, замкнутой и грубой. Если кто-то из девчонок ее раздражал, она, набычившись, угрожающе поднимала свою школьную сумку и хрипло выкрикивала:
— Чего надо? Ща ка-ак по уху врежу!
Вернувшись домой, она поступила на годичные бухгалтерские курсы и стала помогать отцу вести счета. В те годы главной заботой любого родителя было выдать девушку замуж, однако Хетти, вполне миловидная, с гладкими русыми волосами, голубоглазая, хотя и несколько мужиковатого телосложения, ширококостная, не проявляла никакого интереса к противоположному полу. Однажды тетке Сильвии, с которой Хетти была особенна близка после ранней смерти матери, удалось выпихнуть ее в Бостон на бал. В первый и последний раз в жизни на Хетти оказалось не скромное глухое квакерское платье, а нечто бело-розовое, из воздушного муслина. С непривычки все тело у нее чесалось, наряд давил, изящные туфли жали, и она неуклюже танцевала с пригласившим ее принцем Уэльским, словно была деревянная. Под конец тура вальса Хетти вдруг застыла как вкопанная, потом раздраженно скинула одну туфлю, промычав: «Больше не могу».
