Вчера он нашел его в комнате Винсента... Еще один из бесчисленных листков, присланных братом за долгие годы и начинавшихся со слов: «Дорогой Тео...» Он осторожно дотронулся до руки Винса, на которой еще видны были несколько крошечных чернильных пятнышек... И почувствовал, как могильный холод, поднимаясь от пальцев к плечу, заползает прямо к нему в сердце. Письмо, лежащее сейчас в нагрудном кармане Тео, оказалось последним: его любимый брат, его Винсент, был мертв, мертв уже почти двенадцать часов. Два дня назад, 27 июля 1890 года, пожелав закончить свой земной путь, он выстрелил себе в грудь из пистолета.
Выстрел пришелся неудачно — миновав сердце, пуля прошила тело, застряв в правом паху. Лишь спустя тридцать восемь часов она наконец-то убила того, кто ее выпустил. И вот теперь мертвенно-бледный, с провалившимися висками, Винс лежит на бильярдном столе в задней комнате того кафе, где остановился два месяца назад, в день своего приезда в Овер-сюр-Уаз — маленький городок в тридцати милях к северо-западу от Парижа.
Медленно поднявшись, Теодор направился к крутой и скрипучей лесенке, ведущей в мансарду.
«Три с половиной франка в день за комнату и отличный стол, — вспомнил он слова Винсента. — В Париже такой дешевизны нипочем не найти. Да и хозяева очень приятные люди. Папаша Раву ничуть не против, если я буду писать их дочь, и даже сам обещал найти время, чтобы позировать...
Ты же знаешь, как плохо было у меня с моделями в госпитале... Право, все сложилось просто отлично...»
Окинув взглядом узкую комнатку с железной кроватью, комодом и единственным стулом, косо стоящим у окна, Тео сглотнул подступивший к горлу комок. Как мог он поверить болезненно-нервной улыбке, за которой так старательно прятался Винс? Зачем вопреки голосу сердца убеждал себя тем июньским утром, что в этом узком пенале его брат и в самом деле найдет надежное укрытие от мрака, наступающего на него последние шестнадцать месяцев? Господи, Тео, да ты же просто струсил! Струсил, убоявшись той бездны, в которую погружался Винсент... Хотя и знал, что кроме тебя удержать его от этого падения некому. А ведь когда-то ты был не в пример смелее...
...— Никто из родных больше не верит ему! Никто! Ты единственный, Тео! И именно ты погубишь его! Погубишь своим ложным благородством, своей преступной снисходительностью к его прихотям, к этим выходкам, которым нет оправдания!
Насупив брови, пастор Ван Гог сурово смотрел на Теодора, но тот лишь упрямо сжимал тонкие губы, не произнося ни слова в ответ. Да и что он мог ответить? За десять лет, с тех пор как началась их новая, уже взрослая дружба, Винс действительно сделал все, что мог, чтобы честолюбивые мечты родителей, возложенные на старшего сына, развеялись как дым. Да разве только родительские ожидания обманул Винс? А его тезка, дядюшка Сент, хлопотавший за племянника перед владельцами «Гупиль и Ко»? Каково было ему узнать, что Винс в итоге хлопнул дверью в обогревшей его фирме, заявив, что хозяева ничего не понимают в искусстве и загребают барыши, продавая безвкусицу идиотам?
А преподобный Стриккер, муж их тетки, оплачивавший занятия Винсента с преподавателем латыни и греческого, которые были необходимы для поступления на теологический факультет Амстердамского университета?
Что он чувствовал, когда Винсент, годом раньше убедивший родных, что его призвание не торговля, а служение господу, вдруг решил не тратить больше время даром и, в один день собрав свои вещи, покинул нидерландскую столицу, бросив на прощание, что нести людям слово божие можно и не изучая разных глупых наук?
А история с поездкой Винса в бельгийский Боринаж? Разве легко было почтенному пастору Ван Гогу узнать, что Евангелический комитет лишил Винсента должности проповедника за «неподобающее поведение»?
А это неожиданное желание стать художником?
