До сих пор служит в Театре имени Моссовета — единственном, в который не побоялись принять «запрещенного» Юрского. А тогда мы приехали в чужой город, к незнакомым людям, в неизвестность. Помню смятение на мамином лице, когда стояли на Большой Дорогомиловской улице, где родителям выделили жилье… Очень хотелось ее поддержать как-то, и я воскликнула: «Дом игрушки! Мам, смотри, тут, прямо рядом с нашим домом!» На что мама тоскливо откликнулась: «Ну, разве что Дом игрушки…» Потом я еще долго обещала родителям, что вырасту и обязательно перевезу их обратно в Ленинград. А еще дольше я всем сообщала, что родилась в Санкт-Петербурге. Подчеркивала индивидуальность: мол, вы тут все из Москвы, а я — нет.
На самом деле питерскую квартиру помню очень смутно, равно как и нашу жизнь там.
Отец дружил с ныне покойным уже прекрасным актером Михаилом Даниловым и Олегом Басилашвили. С дочкой Олега Валерьяновича Ксенией мы родились «подряд», и однажды отцы семейств сняли дачу в Усть-Нарве и оттарабанили туда своих жен с малышами, то есть нами. Ксюше год, мне на два месяца меньше. Она и тогда была трепетной, спокойной, все время сосала пальчик, а когда извлекала его изо рта, заводила скороговорку: «Гогольгогольгоголь»… Я же проявляла все черты личности подвижной, можно сказать, шкодной. И вот мамы наши слегка замотались, присели — да и заговорились. Про нас вспомнили, когда поняли, что довольно давно в комнате подозрительно тихо. Заглядывают и видят картину маслом: трехстворчатый огромный гардероб освобожден от вещей полностью, одежда на полу горой, а вершину ее логически завершает Ксюша с пальцем во рту: «Гогольгогольгоголь».
Папа и Олег Валерьянович долго делили одну гримерку, и, видно, случился взаимообмен на уровне жестов и тонов. Голоса у обоих очень индивидуальны, узнаваемы — и схожи одновременно. Басилашвили — единственный мужчина в мире, услышав которого, я могу решить, что говорит папа. Родной человек.
Приемов, особенно по-актерски широких, у нас практически не случалось. Чтобы в дом постоянно приходили гости, надо все-таки, чтобы там кто-то, как минимум, был, как максимум — накрывал на стол. А родители, согласно моим воспоминаниям, в основном работали. Рабочая семья. Они все время куда-то уходили. «Мам, а может, останешься?» — несмело предлагала я. «Даш, ну представь, пришла тысяча человек. Они купили билеты.
Заняли места в зрительном зале, а я не приду. И им скажут, что спектакль отменяется». — «А они посидят-посидят, да и пойдут»… Но мама не внимала и все равно уходила. Кроме того, как бы это сказать помягче, оба моих родителя крайне не заморочены на быте. И при этом склонны к беспорядку. Они из когорты тех актеров, про незацикленность коих на уюте ходят легенды. У их подруги Ольги Волковой, согласно театральным байкам, дома всегда имелась стремянка, которую она вытаскивала из кладовки перед приходом гостей, раскладывала в центре комнаты, вокруг накидывала газет и встречала всех фразой: «У нас ремонт…» Мои так над ближними не издевались, но и все призывы к порядку легко пропускали мимо ушей. Вероятно, от противного я выросла редкой аккуратисткой и убираться дома начала в юном возрасте и по собственной инициативе. Я поздний ребенок, росла без бабушек-дедушек: когда появилась на свет, в живых был только мамин папа, но и он вскоре нас покинул.
Поэтому частенько оставалась дома одна (как и все дети в то время), в основном посвящая свой досуг борьбе с бардаком. И вот насколько родители парили в облаках по части бытовых вопросов, настолько во мне и развилось гипертрофированное чувство ответственности. Чего только стоил бабушкин рояль, оставить который на произвол судьбы в Питере у них, конечно, душевных сил не хватило. А потащить его с собой в Москву — вполне! И то, что прекрасно стояло на своем месте в большой питерской квартире, было втиснуто в 16-метровую гостиную в Москве. Понятно, что кроме рояля в комнате больше ничего не помещалось. Поэтому практически на нем мы и зажили в столице. Как и ожидалось, я продолжала оставаться единственной в семье, кого это хоть как-то волновало.
