В тот период я слышала от Иды немало признаний — как оказалось, Миша говорил ей горькие слова, в очередной раз осознавав, что преданнее, чем «его Саська», не было в мире женщин. В эти мгновения, кажется, он понял и еще одну очень важную вещь: жизнь категорически не похожа на шахматы, и сюрпризы, которые она может преподнести, никогда не предугадаешь, будь ты хоть трижды гений. Миша был в замешательстве. Он не понимал, почему лидирует лишь в игре, но не в реальности…
— Его слова что-то значили для вас?
— Нет. Эти слова не имели для меня ни веса, ни смысла. Я больше не могла совершать подвиги во имя любви. Надорвалась. Внутри меня что-то окончательно и бесповоротно сломалось.
Вскоре и у меня появилось увлечение «на стороне» в лице высокопоставленного чиновника — министра, имени которого называть не буду.
У человека этого была жена, но он меня любил и всячески помогал. Для меня «министр» стал поддержкой в тот горестный период жизни. По иронии судьбы, я неоднократно обращалась к нему за помощью… для Миши. Министр устраивал ему, например, несмотря на запрет ЦК, зарубежные поездки.
А потом Миша встретил Гелю, и та родила ему дочь Жанну. Я же уехала в Бельгию, встретила новую любовь в лице Джо… Так судьба разбросала нас в разные стороны… Но сей факт не мешал нам постоянно созваниваться. Отовсюду, где Миша бывал на турнирах, он звонил и неизменно начинал разговор с нашего пароля: «Я сказал тебе не все слова…»
Он рассказывал о своей жизни, о том, что неумолимо теряет близких.
Умерли родители, «штучные» друзья: «Я растерял практически весь комплект самых дорогих фигур».
Он постоянно звал меня к себе в Ригу. «Миша, ты на что рассчитываешь? — спрашивала я. — На то, что ты, я, Геля и Жанночка будем жить все вместе?»
Помню, когда умер мой отец, Миша взял слово на похоронах. Сказал, что любил этого человека как родного отца, так же безумно, как всегда любил и будет любить его дочь.
— Никогда не думали, как все развивалось бы, согласись вы вернуться?
— Мы бы разрушили друг друга, и оба это понимали.
Я ведь тоже не могла его отпустить, хотела постоянно знать, что с ним и как. Миша мог позвонить мне посреди ночи и сообщить радостную весть: «Саська, я наконец-то стал хорошо играть в шахматы!» — «Боже, Миша, ты знаешь, который час?»
— Каким Таль был в быту?
— Мише собственная внешность была абсолютно безразлична. Он забывал, что надо следить за собой, стричь волосы, ногти, даже мыться. Я сама включала ему воду, делала пену и чуть ли не пинками заталкивала в ванную, а он стоял, растерянный, и спрашивал: «А в какой последовательности мне надо мыться?» Однажды в Риге я подцепила тяжелейшую ангину. Меня то бросало в жар, то колотил озноб, и я попросила Мишу поставить чайник и сделать грелку. «Но я не знаю, как включать газ», — растерялся он.
Как-то Миша пожаловался на то, что ему тяжело ходить: «Едва передвигаю ноги! Так болят, не могу двигаться без боли!» Я посмотрела вниз и… рассмеялась. Миша перепутал ботинки, надел разные, по-моему, даже не свои. Если ему надо было позвонить, он заходил в будку, выкладывал все из карманов на полочку — деньги, ключи, паспорт. Звонил, говорил, затем выходил, благополучно забыв про свои вещи. Его потом вызванивали незнакомые люди и предлагали вернуть паспорт в обмен на автограф. Он мог сорваться и поехать на Камчатку играть в шахматы с пионерами. Таль вообще постоянно пребывал в своей особенной внутренней вселенной. Однажды он сказал мне, что шахматы — это его мир, не крепость, не дом, а мир, без которого он не мог существовать. Думаю, все его несуразности — прямое следствие этого.
— Вы считаете, что Таль в какой-то момент махнул на себя рукой?
— Он будто специально шел к пропасти. Причин было много. Болезни, которые мучили его с детства, с возрастом окончательно взяли над ним верх. Миша чувствовал, что силы его на исходе и он больше не в состоянии по шесть часов вести партию. Он не мог сопротивляться немощи. И будто бы решил, что больше жить не будет.
— Не пытались его в этом разубедить?
— Однажды, когда я в очередной раз накричала на него, отчитав за неопрятный внешний вид, он вдруг принялся защищаться: «Думаешь, не понимаю, что делаю? Понимаю. Моя беда в том, что я понимаю все. Мало того, мне заранее все понятно и известно, что есть и что будет. Я уже проиграл наперед свою жизнь и больше ничего не жду.
Ничего. Мне все неинтересно. Просто доигрываю безнадежный эндшпиль».
«Мне больше неинтересно» — таков был его ответ. А потом он быстро переводил разговор на другую тему: «Ну, Рыжик, а что у тебя? Как ты там живешь, на чужбине? Что вообще делаешь в этом своем Антверпене? Зачем туда уехала? Там же у всех жителей глаза как у вареной камбалы…» А я там жила, продолжала жить. Любила… Пыталась быть счастливой.
— Получается, в шахматной партии с вами Миша все же проиграл. Вы его победили. Он это понимал?
— Да, понимал. Но знаете, я никогда не пыталась соперничать с ним, не ставила такой цели — играть и выигрывать. Моя задача была более приземленная — я просто пыталась выжить рядом с ним, не сломаться, не сойти с ума.
