«Ну как?» — с трепетом интересуется Ия во время дегустации. «Ужасно», — шутливо ворчу я. Потом она стала говорить: «По-моему, ничего…» «А по-моему, ужасно», — не сдавался я. Сам же чувствовал, что в душе она переживает как ребенок: и правда, трудно похвалить, что ли? Вставая из-за стола, резюмировал: «Очень вкусно». — «Ну наконец-то!» Ия мне это упрямство припоминала, когда я заглядывал на кухню, голодный как собака после репетиции: «Что на ужин?» — ставила перед носом консервную банку: «Кушать подано!»
Абсолютно детская реакция у нее была, когда гости дарили очередную плюшевую игрушку. Ими у нас заставлен подоконник — и все звери поют и разговаривают. Ия беседовала с ними часами и хохотала на весь дом. У нее вообще была тяга к собирательству ненужных штуковин.
Иногда зайду в комнату: Ия стоит перед зеркалом в домашних тапочках и шубке — красуется. «Знаешь, что на мне? Крот!» — смеется. Так ни разу и не выгуляла своего «крота» за порог квартиры, может, торжественного случая не подвернулось… Или гжель. Целую коллекцию собрала, дорожила каждой чашечкой и вазочкой, пылинки с них сдувала… А за несколько лет до кончины вдруг говорит: «Давай раздадим всю гжель к чертям». Будто пряталась в эти уютные безделушки, ощущая горечь своей жизни. Хотя даже мне не признавалась во внутреннем одиночестве.
Ие нравилось чувствовать себя слабой женщиной. Надобно занести в дом сумки — ненавязчиво командует: «Что встал? Я, маленькая, тут бессильна!» У нее действительно были очень слабые руки — когда Ия болела, протягивала мне градусник: «Стряхни» — даже ртуть сбить и то сил не хватало.
Потом за эту помощь прилепила мне очередное прозвище: «Эй, Стряхнин, ты где? Пора температуру мерить!»
Ия была отчаянной автолюбительницей, а однажды звонит: «Я попала в аварию, не могу сесть за руль — приезжай». Я помчался на Кутузовский проспект, где на нее по встречке вылетел «чайник» — весь бок ее машины помял, еще пять сантиметров — и верная смерть. После этого случая Ия насовсем передала руль мне, хотя я не горел желанием учиться шоферить. От пережитого шока сама больше водить не могла: «Включаю зажигание — вроде еще стою, а перед глазами уже все едет».
К нам в дом был вхож Петя Штейн, который занял Ию в своем спектакле «Новый американец» и еще в ряде работ. По тому, как они общались, я понял, что когда-то они с Ией были больше, чем просто близкие друзья.
Чему потом получил подтверждение от знакомых: имел место многолетний роман… Ну и что? Нам уже было не по 20 лет, когда интересно узнавать все эти перипетии и сравнивать: а что у нас, а что у вас… Ия тоже знала обо всех моих былых романах — и они оказались для меня подготовкой к главному в жизни чувству.
Как мы с Ией продержались бок о бок 30 лет? Во-первых, никогда ничего не выясняли: в прошлых связях все прекрасное как раз заканчивалось на взаимных упреках. Во-вторых, всегда оставались собой: никто не играл в молчанку, чтобы наказать партнера. Честные доверительные отношения — их начинаешь ценить, вдоволь наигравшись по молодости. Наверное, случались у нас и кризисы, но они не повлияли на суть.
Я только сейчас задумался: почему мы с Ией почти не ходили друг к другу на постановки? Всего несколько раз я видел ее игру на сцене и искренне восхищался: маленькая женщина, а заполняет собой весь театр. Брал с собой Сережу… Ну стоит мама на сцене — ему в это вникнуть трудно. А мы… Может, она меня просто не звала на премьеры, и я ее тоже забывал пригласить? Только однажды Ия похвасталась мне своим эпизодом в спектакле «Кошки-мышки»: «Выхожу — хлопают, и ухожу — в ладоши бьют». Видимо, это и было ее приглашение, а я тогда не понял.
Сам все больше любил выступить перед Ией дома как негласный композитор: гитару на колено — и лабаю. А после Соловков наше единение укрепилось еще тем, что мы с палаткой поехали на верхнюю Волгу. Нашли закрытую со всех сторон лесом площадку. И года четыре подряд проводили там отпуск — все время вдвоем.
