«Когда папу провожали в ополчение, сидели на кухне, я ляпнул: «Вдруг мы такой же треугольничек получим?!» Мама и сестры в испуге замолчали — я понял, что сказал глупость. А папа успокоил: «Нет-нет, этого не позволю. Все будет хорошо!» — вспоминал Лев Дуров.
С Дуровым мы познакомились летом 2008 года на даче артиста под Сергиевым Посадом, где он тогда отдыхал вместе с дочерью Екатериной и супругой Ириной Кириченко. В тот момент, когда Катя накрывала на стол, а Ирина Николаевна, коротко поздоровавшись с нами, спряталась в своей комнате, Лев Константинович провел экскурсию по дачному участку.
Скромный старенький двухэтажный домик расположился почти в овраге, на самой окраине дачного кооператива «Актер». Удивила особая тишина. Встречая нас в длинных шортах, похожих на семейные трусы, и футболке, Лев Константинович шутил: «Хожу в чем хочу, даже голым могу — никого тут не видно. И тихо. Буду здесь умирать — на помощь никого не дозовешься... Наш первый дачный домик еще не стоял на участке, а его уже украли. Да-да! Он был запланирован щитовым, нам привезли щиты и сложили. Должны были приехать рабочие его собрать. Но приезжаю я и вижу, что участок пустой. Как потом выяснилось, некий подрядчик продал наш будущий дом. Такую аферу он провернул и с некоторыми другими жителями нашего дачного кооператива, председателем которого была Татьяна Доронина. Она-то через суды добилась, чтобы тот ворюга вернул нам дома. И вот появилась эта часть домика — такая облезлая, странная, серая, построенная из щитов. А уже с годами пристраивали веранду, кухню и так далее. Вот и получилось нечто несуразное. Но я этот дом люблю».
Дуров очень гордился «аллеей звезд» — дорожкой из бетонных плиток, на которых видны были оттиски рук друзей и подписи: Сергей Гармаш, Александр Ширвиндт, Георгий Мартынюк... Посередине участка — статуя женщины, которая льет воду из кувшина.
Спрашиваю:
— С кого же такую лепили?
Дуров — серьезно:
— Ее изваяли еще до нашей эры, раритет!
Помню, я даже растерялся: как реагировать?! Заметив это, артист довольно хлопнул руками и засмеялся:
— Да вру я, это мне на 70-летие в театре «Школа современной пьесы» подарили. Назвал ее Марусей.
Лев Дуров славился не только розыгрышами и байками, но и тем, что собирал всякое «барахло», как он выражался. На даче у него скопилось много такого добра: навесные замки, старинные дверные ручки, немецкие медали, которые выдавали в публичных домах Германии с надписью «За хорошую работу», или большая чугунная медаль — такими «награждал» пьяниц Петр Первый.
Среди прочего — ржавая солдатская каска времен Великой Отечественной войны, которую артист нашел на съемках в Крыму.
— Вот видишь — дырка от пули, понятное дело, что солдата сразу убило, — показывает Лев Константинович. — Мне было девять лет, когда началась война, я жил в московском районе Лефортово. Поначалу никто ничего не понимал и мы, мальчишки, относились к этому даже с шуткой. Нам казалось это какой-то дурацкой игрой. А вот когда полетели первые немецкие самолеты, стало страшно. Потом пришли первые похоронки, и женщины-соседки завыли.
Помню, когда папу провожали в ополчение, сидели на кухне, я ляпнул: «Вдруг мы такой же треугольничек получим?!» Мама и сестры в испуге замолчали — я понял, что сказал глупость. А папа успокоил: «Нет-нет, этого не позволю. Все будет хорошо!»
Еще вспоминаю, как пришла фотография моего двоюродного брата-сапера, точнее, его оторвавшейся головы, которая впечаталась в дерево. Он подорвался на мине, а его командир сделал такой кадр...
Я, как и многие мальчишки, начал ходить в мастерские МВТУ имени Баумана, там и токарил, и слесарил. Например, продувал щеткой корпуса для мин. Самое страшное ощущение испытывал, когда мы ходили помогать в военный госпиталь. Помню, перепугался до смерти, когда в первый раз держал ногу бойца, которую ему ампутировали. Как она отделилась от тела и осталась у меня в руках, тяжелая такая. А еще собирали с крыш зажигательные бомбы... Как-то я находился на крыше, и почти рядом пролетел немецкий самолет, я видел в кабине летчика, который посмотрел на меня, улыбнулся и подмигнул. А я стоял весь красный, злой от бессилия! Этот самолет, пролетев мимо меня, скинул бомбу на госпиталь...
В послевоенное время у всех дома было оружие. И у меня тоже. Как мы его добывали? На станции Москва-Товарная был целый ритуал. Приходишь туда с пачкой махорки в кармане, отдаешь ее часовому. Он идет со своего поста к паровозу, а затем обратно. И вот за это время ты должен сбегать к вагонам, открыть, посмотреть и выбрать что тебе нужно: каски, пистолеты, автоматы. Везли тогда трофейное все, немецкое. В свое время у меня был целый военный музей: наганы, мины, револьверы, автоматы.
Помню, нахожусь я как-то дома, разбираю на полу парабеллум. Увидел в окно, что идет отец. Я пистолет под тахту кинул, а патроны сыпанул в печку. Когда папа вошел в комнату, пули начали взрываться. И все полетели мимо наших лиц, прямо в стену. Отец побледнел от страха. Когда «выстрелы» кончились, подошел к сундуку, вынул оттуда веревку. Он знал, что ритуал порки существует, но как это делается, не ведал. Папа долго не мог засунуть мою голову между колен, выскальзывала. Тогда я сам снял штаны, просунул голову между его ногами. Папа выпорол так, что потом я дня три в школе стоя занимался.
Но больше никакого насилия в нашей семье не было. Мой отец работал во Взрывпроме, готовил взрывы тоннелей разных, объектов. В общем, работяга. Но за всю жизнь он не произнес ни одного бранного слова. Не курил, не пил. По праздникам мог рюмочку портвейна выпить. И никогда не диктовал, кем мне быть, что делать в жизни...
После того посещения дачи Дурова мы пересекались за кулисами Театра на Малой Бронной, где он служил, и на разного рода мероприятиях. И всегда Лев Константинович был веселый, с шутками-прибаутками. Однажды перед Новым годом рассказал мне очередную байку:
— Как-то меня пригласили подработать — сыграть медведя на новогодних елках в Колонном зале Дома союзов. И вот заболела актриса, которая у нас играла лису. Меня попросили: выручай, еще и денег подзаработаешь. А мой медведь с этой лисой не пересекался на сцене. Я отыграл медведя и переоделся в шкуру лисы. Как ее играть? Подумал: она должна быть такой кокетливой, женственной. Вышел и начал ко всем приставать: к волку, к Деду Морозу... И вот когда закончилась елка, меня вызывает директриса. Она закричала: «Это что за лиса у вас?! Она же какая-то проститутка!» Больше на эти елки меня не приглашали.
— Лев Константинович, однажды Валентин Гафт про вас написал эпиграмму:
Актер, рассказчик, режиссер,
Но это Леву не колышет,
Он стал писать с недавних пор,
Наврет, поверит — и запишет...
И вот как вам верить после этого?
— Ох, Валя часто это читает. Ведь как рождаются и живут байки? Кто-то рассказал, другой пересказал, добавив от себя кое-что, и так далее. А я рассказываю то, что происходило со мной или на моих глазах. Ну вот, например, в отместку Гафту за ту эпиграмму расскажу историю. Причем ничего не придумал от себя, честное слово. Было это в 60-х годах в Ялте. Мы с супругой Ириной отдыхали в доме творчества «Актер». Там же в это время проводил свой отпуск и Валя. Однажды приехал со своими сеансами гипноза некий доктор Шкловский. А мы ведь тогда о таком явлении даже не слыхивали, интересно стало! Зал был битком. Доктор со сцены нас гипнотизировал, причем творил что хотел. Сильный был гипнотизер! И глаза у него такие выразительные, зеленые.
Я сам на его сеансе и собачкой лаял, и змеей ползал. И вот Валя Гафт за такое издевательство задумал ему отомстить. А у этого Шкловского работала ассистентка — очень симпатичная девушка. Было видно, что у него к ней чувства. Гафт стал назло гипнотизеру демонстративно ухаживать за девушкой. Как-то раз лежим мы все на пляже: я, Ира, Валя и неподалеку гипнотизер. Вдруг Гафт встает, потягивается и говорит нарочито громко: «Пойду в номер, побреюсь. У меня сегодня свидание». И тут Шкловский очень спокойно объявляет: «Не пойдешь ты сегодня на свидание». Валя лишь ухмыльнулся в ответ и ушел. После чего пропал на сутки! В конце концов я заглянул к нему в номер, а он там лежит с перегоревшей бритвой в руках и спит. Вот так над ним пошутил наш гипнотизер.
В апреле 2011 года я впервые оказался у Льва Константиновича в его московской квартире на Фрунзенской набережной. За два месяца до этого ушла из жизни супруга актера. В одной из комнат еще оставалась специальная кровать для лежачих больных.
— Зимой 2008 года Ирина поскользнулась на улице и сломала шейку бедра, — со слезами рассказывал Дуров. — Врачи оперировать ее отказались. Все-таки 77 лет тогда ей было, операцию не перенесла бы. Жена уходила почти три года. На это время больничной палатой Ирочке служила маленькая комнатка в нашей «двушке». Мне кажется, я до сих пор чувствую запахи лекарств. Все это время она лежала. Многие и не знали об этом, потому что мы старались ни с кем не говорить на эту тему. Зачем свои неприятности на кого-то вешать?
Ира, к счастью, не понимала, что уходит от нас. Сознание у нее уже было другое в последнее время. Мало кого узнавала. Я подойду, она долго и пристально смотрит, видимо, пытается вспомнить. Потом вроде на минуту взгляд прояснится — узнала. Улыбнется, а вскоре снова забывается.
Ирочке постоянно требовались лекарства, всякие медицинские принадлежности для ухода. Поэтому я ездил со спектаклями и творческими вечерами везде, куда только пригласят. Мы купили вот эту специальную больничную койку для лежачих больных. Дочь тоже много гастролировала с антрепризными спектаклями. Все заработанное вкладывали в лечение. Дома за Ирочкой ухаживала сестра моего зятя Леночка. При ней супруга и ушла. Лена рассказывала, что утром 11 февраля дала ей шоколадку.
Спрашивает: «Вкусно вам?» Ирочка кивнула (почему-то она всегда узнавала только Лену) и слегка улыбнулась. Лена пошла на кухню за чаем, вернулась с чашкой, а Ирина уже ушла. Позвонила мне, я в то время ездил по городам каким-то. Прервал гастроли и вернулся в Москву. Конечно, мы все понимали, что уход Ирочки уже неизбежен. Но все равно это было страшным ударом. На похоронах смотрел на супругу и поверить не мог, что все закончено. Знаешь, я ведь не верю в жизнь после смерти. Мне кажется, что вторая жизнь человека — это память: пока его помнят, он будет жить. Забудут — и все, второй жизни больше нет.
— Когда вы познакомились?
— В 1953 году, когда я учился на третьем курсе Школы-студии МХАТ. Ира приехала тогда из Киева, где училась в театральном, и перевелась к нам сразу же на третий курс. Помню, в тот день, когда мы впервые увиделись, я стоял на лестничной клетке в институте. У нас были на курсе высокие парни — Леня Губанов и Миша Зимин. Я, маленький, встал на табуретку и пошутил: подавайте, мол, мне пальто. Мы часто так играли. И два высоких статных красавца мне, низкорослому простаку, подавали как барину пальто. Когда Ира это увидела, расхохоталась. Ей увиденное показалось забавным.
Ирочка была очень красивой. Объяснить, чем именно тогда она мне понравилась, не смогу. Синдром Ромео и Джульетты. Помнишь, у него была Розалина. Она где-то ходила, он на нее издалека смотрел и вздыхал. Стал каким-то невменяемым, с друзьями не общался, уединялся в роще. А потом на балу оглянулся — стоит девочка по имени Джульетта. И Розалина улетучилась из головы, появилась Джульетта. Вот что его зацепило в ней?! Так и у меня — тоже к тому времени была своя Розалина. Но когда увидел Ирочку, позабыл все другие свои влюбленности.
Окружающие удивлялись: такая красавица, на которую засматривались все в институте, а выбрала простака Дурова! Ее спрашивали: «Ну чем тебя так он обаял?» А она в ответ хитро прищуривалась и спрашивала: «Вот у тебя балберка есть? Нет? А у Дурова есть». Тогда ко мне подходили: «Лева, что же такое балберка?» Я отвечал: «Ой, это такое интимное. Не могу сказать. Ступай отсюда». Так мы с Ирой разыгрывали всех и избавлялись от лишних дурацких вопросов. И никто не знал, что балберка — это поплавок от рыболовецкой сети. Вот видишь, на полочке в прихожей у меня хранится.
— Как ухаживали за такой красавицей?
— Ох, однажды я чуть не стал жертвой своего ухаживания! Наша семья жила тогда в коммуналке в Лефортово. Это был такой одноэтажный барак, где раньше, при Екатерине II, располагались конюшни. Там в одном длинном коридоре было 12 крохотных квартир. Не было ни душа, ни ванны. Один сортир на всех. Как-то снимали про меня передачу, и телевизионщики подарили мне выписку из домовой книги тех времен. Оказывается, вшестером мы жили на 28 квадратных метрах. Я удивился: ведь мы даже не считали и не задумывались тогда, что как-то тесно жили. Не обращали внимания на это. Пропаганда, наверное, очень сильная была: чем беднее живешь, тем ты патриотичнее. Так вот у каждой семьи имелся небольшой палисадник под окном. Там росли цветы.
Например, папа мой выращивал пионы, а соседи — розы. Однажды поздним вечером я сорвал наши пионы и прополз к соседям. Лежу на грядке, рву зубами кусты роз. Вдруг соседка выглянула в окно. Я вскочил и побежал. А участок был обтянут проволокой. В темноте ее не заметил, и проволока прямо мне по горлу саданула. Потом долго еще след оставался, как у повешенных. Меня отбросило, упал и головой шибанулся о кирпичи, которым обкладывали грядочки. Я отполз под вишни и там отлежался. Но цветы не бросил. Отошел и с синяками и ссадинами отправился пешком через пол-Москвы к Ирине. В голове все кружилось, но боли не замечал. Влюбленные ведь ничего вокруг не замечают.
Вспомнился один случай. Это было много лет назад в Донецке, куда я приехал на гастроли. Иду после спектакля по улице и вижу такую картину: парень с голым торсом рвет розы на клумбе и складывает их в рубашку, расстеленную на земле. Рядом стоит его возлюбленная и улыбается. Надо сказать, что в Донецке много роз — их высаживают на терриконах (такие отвалы, насыпи из пустой породы, которую добывают в шахтах). Жители на этих отвалах растят цветы. Красиво получается — этакие горы роз! И вот этому парню какая-та бабушка с балкона вдруг заорала: «Мерзавец, ты что делаешь? Бандит, хулиган! Сейчас милицию вызову!» А он молча продолжает складывать цветы. Когда сложил, выпрямился, поднял голову и ответил ей спокойно: «Дура (ну он другое сказал) старая, я тысячу роз в свое время посадил. И ты будешь еще говорить, что мне делать?!» Завернул цветы в рубашку, отдал девушке, взял ее за руку, и они так красиво пошли дальше. Он даже это матерное слово произнес красиво как-то. У влюбленных все красиво выглядит и звучит...
Свадьба у нас с Ириной была скромной: бутылка шампанского и килограмм болгарского винограда. Совершенно нищие ведь были. Так что никакой фаты, машин, марша Мендельсона. Расписались в ЗАГСе, а потом отправились пешком к моим родителям.
— Когда я увидел Ирину Николаевну у вас на даче, то понял: строгая женщина. Сложно с ней было? Например, из-за чего вы могли поссориться?
— За все годы нашей совместной жизни у нас не было крупных ссор. Ни у кого не возникало желания хлопнуть дверью и уйти. Конечно, были мелкие споры из-за пустяков каких-то. Сорвешься, когда устанешь. Но так, чтобы кто-то уходил от кого-то, — этого не было. Хотя случались совершенно идиотские ситуации, и часто из-за меня. Помню, учились еще в Школе-студии МХАТ. Во время занятий мы из-за какой-то мелочи повздорили. Ира выскочила из здания, я чуть позже за ней. И вижу: стоит моя жена, а перед ней какой-то здоровенный мужик кавказской национальности. Он размахивает руками перед ее лицом, что-то говорит эмоционально. Она тоже руками ему что-то показывает. Я так понял, что мужик к ней пристает, а Ира отбивается. Подбежал и с ходу ему в челюсть засадил. Мужик грохнулся. Ирка повисла у меня на руке: «Ты что, с ума сошел?!» Мужчина тот поднялся, покрутил пальцем у виска и убежал. А жена мне объяснила, что показывала прохожему, как пройти к магазину «Российские вина».
— Какой же вы ревнивец!
— Да, и не вижу в этом ничего предосудительного. Вот Пушкин как-то сказал про Отелло, мол, тот не ревнивый, а доверчивый. И что это значит — лопух, что ли? А ведь сам Александр Сергеевич был таким ревнивым, что из-за письма дважды вызывал Дантеса на дуэль.
Я сам по натуре тоже дуэлянт. Помню, на мой спектакль «Золушка» в Театре на Малой Бронной один критик написал в газете рецензию. Причем из статьи было понятно, что писака сам не смотрел эту постановку. Например, он заявил, что не удосужились сделать даже декорацию. Но ведь декорация была золотая, мне директор выделил две трети годового бюджета театра на этот спектакль. Шикарные были декорации. Я написал в редакцию этой газетенки письмо: «Милостивый государь, вы сукин сын и мерзавец. Уж если вы критик, то имейте голову на плечах. Не будьте идиотом. Я вызываю вас на дуэль. Оружие выбирайте сами. Я могу предложить вам кирпичи, шпаги, пистолеты». Но ответа я не получил. А критик этот после моего письма вообще куда-то исчез и больше не публиковал рецензии. Может, что-то с ним от страха приключилось, не знаю. Но если бы он ответил согласием, на дуэль я бы пошел.
— Ваша Катя — долгожданный ребенок?
— Конечно. Мы с Ирой не загадывали, кто же будет: мальчик или девочка. Были рады любому ребенку, главное, чтобы здоровым родился. Я, как и все папы, бегал в роддом, стоял под окнами. Махал руками, кричал что-то. Помню, узнал о том, что у меня родилась дочь, в Центральном детском театре, где тогда работал. Иду по улице Горького (ныне — Тверская) и даже поверить не могу, что стал папой.
Прохожие оборачиваются, а у меня такое идиотское выражение лица — блаженная улыбочка. Думаю: «Хорошо, что девочка родилась. Никого не зарежет. Уже маленькое счастье». Ирина в декретный отпуск не уходила, сразу вышла работать. Нужно же было деньги зарабатывать. Помогали нянчиться бабушки и дедушки. А когда Катька пошла в школу, мы ее в интернат стали сдавать, где она жила неделями. Мне до сих пор в шутку высказывает претензии, что отдали в этот интернат. Но мы же много работали с Ириной: спектакли, съемки, гастроли.
— Как вы отреагировали, когда Катя вам сказала, что тоже хочет стать актрисой?
— Дочь объявила нам об этом сразу после окончания школы. Надо сказать, что тогда она была такой полненькой девочкой. Я спросил ее:
— А тебе, доченька, ничего не кажется?
Она посмотрела на меня и презрительно сказала:
— Нет, папа, ничего не кажется.
Ну ладно, думаю, пусть сама решает. Спрашиваю:
— А что читать будешь на экзаменах?
Отвечает:
— Монолог Алеши Карамазова.
Тут я ее снова спросил:
— А здесь тебе ничего не кажется?
— Нет, папа. Есть актеры, которые произносят этот монолог и понятия не имеют, что они говорят. А я это чувствую и знаю.
Мне потом рассказывали, что комиссия в ГИТИСе плакала, когда Катя выступала. Ее приняли сразу.
Катька себя называет «папиной дочкой». Она действительно и внешне, и по характеру больше на меня похожа. Правда, чуть пожестче. Но в ней есть и от мамы. У Ирины Николаевны такие были аристократические манеры, например, и это передалось дочке. Ведь бабушка моей жены была фрейлиной при императорском дворе, дедушка — генералом царской армии. В Катьке аристократизм тоже чувствуется. Но в то же время обе они совсем не модницы. Например, не любят макияж, бижутерию и украшения. Когда-то я подарил Ирине Николаевне кольцо с бриллиантиком. Она его так и не носила. До сих пор не знаю, где это кольцо лежит. А обручальные наши с женой кольца в свое время надела дочь. Кольца эти лежали-лежали на полочке, а Катька прибрала себе — носит сейчас оба на одном пальце.
— Вы с дочкой и женой вместе играли в Театре на Малой Бронной. В народе его даже прозвали «уголком Дурова». Каково это — работать с родными людьми?
— В этом нет ничего сложного и трудного. Надо просто себе дать установку: с тобой работает не дочь, а актриса Екатерина Дурова, не супруга — а актриса Ирина Кириченко. То есть не переносить родственные отношения на работу.
Была у нас одна история. В 1990 году я начал репетировать как режиссер-постановщик спектакль «Лес» по пьесе Островского. Распределил роли. Ирину назначил на роль Гурмыжской. Вывесили распределение на доске объявлений, прошли первые читки пьесы. Но какое-то странное ощущение ко мне пришло тогда: что-то не так, где-то я ошибся. И понял: неправильно назначил на главную роль Ирину Кириченко. Посадил как-то вечером ее напротив себя и сказал: «Прости, Ира. Я ошибся. Что хочешь обо мне думай, но эту роль отдам актрисе Анне Антоненко-Лукониной.
Понимаю, что жестко, но это моя ошибка». Представляете, что такое отнять у актрисы роль?! Супруга никак не отреагировала на мои слова. Никаких эмоций. Она встала, вышла из комнаты. Что творилось с ней без меня, я могу лишь представить. Но при мне она не плакала, не ругалась, снесла эту новость спокойно. Ира умная была, она понимала, что раз я так поступил, значит, так лучше будет для спектакля. Иногда по отношению к ней театр поступал несправедливо, она порой долго сидела без новых ролей. Но я никогда не вмешивался. И сама Ира никогда не поднимала шума. Вообще считаю, что творческая судьба Ирины Кириченко не до конца состоялась. Она могла играть больше, но ее мало замечали.
Потому что не могла ходить просить, навязываться режиссерам, участвовать в интригах, отбирать роли. Может и плохо, что не была такой настойчивой, как некоторые актрисы... Ирина мало общалась с журналистами. Считала, что не настолько известна, популярна, чтобы светиться. Когда-то у нее были телевизионные спектакли, в фильмах снималась. Были очень хорошие роли, например в картине «Странные взрослые». Но когда она начала меньше работать, перестала быть, как теперь говорят, медийным персонажем, то ей интервью эти, фотосъемки стали не нужны. Она находилась как бы в тени моей известности. Но Ирочку это не обижало. В нашей семье вообще никто никому не завидует.
Ира была скромным человеком. Совершенно не переносила мат. Для нее было убийством, когда где-то слышала матерные слова. Я об этом знал, поэтому ни одного бранного слова при ней за все 57 лет совместной жизни не произнес. Ирочке принадлежит такой распорядок в нашем доме: когда приходят гости, они не снимают обувь. Это пошло еще от ее бабушки. Та в шутку рассуждала так: вот если придет в дом военный, снимет сапоги, он что, должен портянки свои повесить на вешалку и ходить босиком по квартире?! Считалось неприличным заставлять человека снимать обувь в гостях.
Ирочка мне такой и снится сейчас: скромной, интеллигентной. Появится вдруг откуда-то, улыбнется, скажет мне хорошие слова и уйдет снова. И хотя в загробную жизнь я не верю, во сне создается ощущение, что супруга со мной.
Знаешь, я часто думаю, что же такое сон. И найти ответа не могу. Помню, был такой случай. Когда я работал в Центральном детском театре, мне приснилось, будто выхожу из служебного входа и встречаю одного парня по фамилии Кечин. Мы были с ним знакомы, когда с мамой во время войны недолгое время находились в эвакуации в Оренбурге. Я к тому времени и забыл про него. И вот этот Кечин кидается ко мне: «Я тебя искал! Нашел по справочному бюро». На следующий день после этого сна выхожу из театра после репетиции и вижу... Кечина. И все повторяется, как в том сне. Как это объяснить? Не знаю.
— Лев Константинович, в конце девяностых у вас случился инсульт, а вместе с ним клиническая смерть. И что же ТАМ?
— Я думал, это свет в конце тоннеля, а оказался паровоз. (Смеется.) Никакого света я не видел. Но было странное ощущение: мне все окружающие стали безразличны. В палату, помню, приходит внук Ваня, говорит: «Здравствуй, дед!» А я ему равнодушно шепчу: «Здравствуй, Ваня». Потому что был в другом измерении, за какой-то шторкой. И мне было хорошо, а Ваня меня раздражал...
На десятый день после выхода из больницы я уже доснимался в фильме «Не послать ли нам... гонца?». Сейчас, если его посмотреть, зритель даже не догадывается, в каких сценах я после больницы, но сам-то вижу. Ничего толком не соображал, не знал где право-лево. Но сниматься нужно было, иначе выход картины отложился бы на год. Я не мог из-за какой-то своей болячки подводить съемочную группу. После болезни заново учился ходить и говорить. Преодолевал себя. На даче зять мне жердочку прибил, и я, шатаясь, ходил по ней. Дочка со мной речью занималась...
Я горжусь, что всю жизнь много работаю. Помню, однажды давал интервью журналистке. Она спрашивает: «В каких фильмах вы сейчас снимаетесь?» А мимо нас проходил артист Валя Смирнитский. Он услышал этот вопрос и бросил на ходу в нашу сторону: «Спросите его лучше, в каких фильмах он не снимается!»
Был период, когда я одновременно играл в пяти театрах: в Cатире, на Малой Бронной, в Новом драматическом театре, в «Школе современной пьесы» и в антрепризе. В этом отношении всегда был везучим: все складывалось удачно, без дела никогда не сидел. Одна только задача была: когда я прилетал рано утром с тяжелых каких-нибудь съемок и шел на репетицию в театр, никто не должен был по моему настроению, настрою узнать, что я устал. Я приходил, всегда улыбался. Однажды за неделю три раза летал в Германию на съемки, а здесь репетировал и играл спектакли. В шесть утра вылетал в Германию, в три часа дня — в Москву, и из аэропорта ехал на спектакль. Ни разу нигде не опоздал, и никто об этом даже не догадывался. Хотя внутренне было тяжело: играю, а у самого гул двигателя в ушах стоит. Но делал вид, что все хорошо. Именно работа помогает мне вынести потерю супруги.
— Лев Константинович, вы мудрый человек?
— Некоторые так говорят. Но мне кажется, мудрым я был молодым, а сейчас считаю себя старым дураком... Может, мудрость моя в том, что отношусь к своей узнаваемости спокойно, никогда не надевал на себя лавровый венок. Знаешь, в контрактах у космонавтов и летчиков-испытателей есть негласный пункт — это гибель. Улетая, они не знают, вернутся на Землю или нет. А у артистов этот негласный пунктик — забвение.
Многие ноют: я так много снимался, играл, а сейчас забыт! Ну а на что ты рассчитывал? У тебя была счастливая жизнь. Ты в шесть утра не вставал и в шахту не спускался с отбойным молотком. Какого хрена ноешь-то?! Ты не садился за пишущую машинку в восемь утра, и тебя редактор не подхлестывал: напечатали вы или не напечатали?! Ты можешь позвонить в театр и сказать, что плохо себя чувствуешь, не сможешь прийти на репетицию. И тебя поймут. Наша профессия в этом плане трудная, но счастливая. Мы говорим со сцены великие слова, проигрываем замечательные судьбы. Доставляем людям и радость, и печаль. А что еще артисту нужно?!
— Что помогает оставаться оптимистом, научите?
— Ну вот я просыпаюсь утром и думаю: погода плохая, плохо все! Но вскакиваю, поднимаю руки вверх и с восторгом кричу: «Какая хорошая погода! Как все хорошо!» А еще... Вот космонавт Георгий Гречко рассказал мне историю. Однажды у них на корабле в космосе прорвало биотуалет. И это не смешно, ведь любая какашка, если попадет куда-то в аппаратуру, — всем придет конец, и никто не поможет. И вот космонавты летали по кораблю и собирали в пакетики какашки, стараясь не допустить их соприкосновения с чем-либо. И тогда поняли, что их жизнь зависит от такой мелочи, казалось бы. Когда мне плохо, я вспоминаю эту историю.
— Вы боитесь забвения?
— Нет, мне не страшно, если меня после смерти забудет зритель. Какое-то время будут помнить. А потом, лет через десять после моего ухода, кто-нибудь, просматривая фильм, спросит: а кто это играет? Ну, возможно, кто-то ответит ему: такой был актер Дуров. И, может, прибавит: хороший артист. Хотя кто-то и не назовет даже фамилию. Но, поверь, мне уже будет все равно.
В последний раз со Львом Дуровым мы разговаривали буквально за две недели до его ухода из жизни. Помню, позвонил ему в больницу, он взял трубку, хохочет. Спрашиваю:
— Лев Константинович, что с вами? Говорят, снова в реанимации?
А он отвечает, смеясь:
— Мальчик, вот сейчас лежу на кушетке, а красивая медсестра за мной ухаживает. Так щекотно.
И в этом — весь Дуров. Уже болел, уже понимал, что уходит, но смеялся. Признался мне, что сочинил сценарий своих похорон: «Представь, объявили по телевизору, что умер Лев Дуров, — куда они денутся, объявят! Дальше говорят: «Прощание состоится в Театре на Малой Бронной». Люди приходят туда, а им говорят: «Дурова уже увезли в Театр имени Ленинского комсомола. Он ведь и там служил». Все бегут в «Ленком». А я, оказывается, уже в Театре сатиры. И так возят меня по всем театрам, где работал, а люди не поспевают за мной. В конце концов приезжают на кладбище, а там — могила пустая. Потому что во всех этих переездах меня потеряли».
