— Где говно?
Я залепетала:
— Ой, Фаина Георгиевна, извините, пожалуйста, я вас не предупредила — вот, решила вам помочь...
— Да как же можно без разрешения хозяев такую работу делать?!
Со мной на какое-то время Раневская разговаривать перестала. Как-то муж подходит к телефону и слышит: «Алеша, приходи немедленно». Он пошел и через некоторое время вернулся с двумя огромными связками коробок конфет всех сортов, в каждой руке по стопке. Оказывается, Фаина обзвонила знакомых по всей Москве, рассказала чудовищную историю, как ей отмыли балкон от птичьего помета и что надо чем-то отблагодарить своевольную девчонку. И все, кому позвонила Раневская, принесли ей по коробке конфет. А она через Алешу передала их мне. Чего там только не было: и клюква в сахаре, и вишня в шоколаде, и с ликером. С тех пор она не позволяла мне выходить на балкон. Но помогать ей с уборкой мы продолжали.
Дело в том, что Фаина Георгиевна регулярно увольняла своих домработниц или они сами покидали ее, прихватив что-нибудь ценное. Чаще всего мы с Алешей приходили ликвидировать беспорядок, который образовывался после ухода очередной домработницы, вдвоем, но несколько раз с нами была и моя сестра Оля. Ольге Раневская симпатизировала. Сестра младше меня на восемь лет. Когда я впервые привела ее к Фаине Георгиевне, ей было, наверное, около шестнадцати. Раневская все причитала: «Ой, какая она у вас бледненькая, надо ее показать врачу». Про меня она так никогда не говорила, хотя болезненной из нас двоих была именно я. Вообще, в отношении Раневской к близким людям прослеживалась определенная закономерность. Фаина недолюбливала людей, которые были дороги тем, кого она сама любила. Это очень просто объяснить на примере нашей семьи. Например, Фаина всю жизнь ревновала Павлу Леонтьевну к ее родной дочери Ирине, хотя Павла и так уделяла Фаине значительно больше времени, внимания и любви. Но Раневская боготворила Павлу Леонтьевну и невольно недолюбливала Ирину.
Потом у Ирины Сергеевны родился сын Алеша, и его Фаина полюбила всей душой. Алеша вырос и влюбился в меня, поэтому ко мне Раневская относилась предвзято и иронично. Я познакомила Раневскую со своей младшей сестрой, и Фаина Георгиевна сразу проявила к ней участливость, зная, что сестру я очень люблю. Однажды Раневская подарила Оле хрустальную вазочку. Причем в тот момент мы обе стояли перед Фаиной Георгиевной. Но она взяла со стола конфетницу и вручила ее Оле со словами «Будешь меня вспоминать». Ольга, конечно, взяла, но растерянно и смущенно посмотрела на меня. В другой раз Фуфа презентовала моей сестре видавшую виды шубу из щипаной нутрии песочного цвета, очень старую, расползающуюся. Носить ее было нельзя, но и выкинуть рука не поднималась. Дело в том, что по легенде эта шубка была некогда подарена Иосифом Сталиным дочери, Светлане Аллилуевой, а потом через третьи руки оказалась у Раневской.
Увидев однажды мою сестру в короткой дубленке, Фаина Георгиевна пожалела «простуженного ребенка, который мерзнет зимой», и тут же подарила эту шубу. А когда Ольга уезжала после института по распределению в Красноярск, она через Алешу передала для нее шерстяные чулки — и это было очень трогательно. А вот первый поход к Фаине Георгиевне в гости оставил в памяти Ольги неизгладимое впечатление. «Я зашла к ней в спальню, — вспоминает Оля. — Справа стоял топчан, при входе — круглый столик из карельской березы, а на противоположном конце комнаты — туалетный столик с ящичками и зеркалом. (Кстати, в ящичках этого столика Раневская хранила «похоронные принадлежности» — так она называла свои награды. — Прим. Татьяны Исаевой.) Перед зеркалом в ночной рубашке сидела Фаина Георгиевна, а по ее щекам буквально струились слезы, и вся ее грудь была мокрая от слез... Мне так ее жалко стало: несчастная, беззащитная, беспомощная старая женщина... От смущения я не знала, как себя вести — просто быстро вышла из комнаты. Но заметила еще одну деталь. На полу в спальне лежал красивый ковер, и он весь сплошняком был усыпан слоем шпилек. У нее же волосы длинные были, она их закалывала, а шпильки, видимо, вываливались, она доставала новые, снова закалывала, а старые никто не поднимал. Меня это просто потрясло...»
