Однажды встречали первое лицо какой-то капстраны — кажется ФРГ. Никита Сергеевич, судя по всему, прибыл на аэродром прямо с дачи: в мятых льняных штанах, сандалиях, простенькой тенниске. Поначалу внимание выстроившегося напротив Хрущева и всего дипкорпуса почетного караула было сосредоточено на спущенном носке первого секретаря ЦК КПСС — короткие, на ладонь не достающие до щиколоток штаны давали хороший обзор.
Но вот ряды дипкорпуса пополнились барышней (переводчицей или референтом) в обтягивающем белом платье, не скрывавшем ни точеных форм, ни контуров нижнего белья. Поскольку таких, как бы сейчас сказали, сексуальных нарядов никто из нас прежде не видел, по строю прокатился восхищенный вздох и сто двадцать пар наглых глаз уставились на красотку. Заметив это, барышня вспыхнула до корней волос и начала прикрываться сумочкой, а через минуту тихонько ретировалась в стоявшую неподалеку машину. Понятно, что вечером в казарме все разговоры крутились вокруг одной темы.
Сопровождая траурные церемонии, мы, молодые и борзые, тоже придумывали себе развлечения. Вот очередного покойника из высших слоев общества выносят из Дома Союзов, где проходило прощание, ставят гроб на лафет, за которым рота почетного караула следует медленной торжественной поступью. Оркестр играет Траурный марш Шопена, а мы про себя подпеваем: «Ту-104 — самый лучший самолет, Ту-104 — самый быстрый самолет... — и после десятого такта, с надрывом: — Берегите время, берегите время!»
На третьем году отличников воинской службы стали отпускать на подготовительные курсы в вузах. Я оказался в их числе и опять подал документы в одну Школу-студию МХАТ, но на сей раз уже осознанно — знал, что хочу учиться только там. К творческим турам, по совету своего педагога в Горьковском театральном училище, подготовил отрывок из «Тихого Дона» — тот, где рассказывается о родословной Мелеховых: как Прокофий привез в станицу турчанку и как сельчане ополчились на нее за падеж скота. Сначала меня прослушал ведущий педагог Школы-студии Евгений Вениаминович Радомысленский — и сразу отправил на третий тур. А там уж пришлось выступать перед большой комиссией, которую возглавлял Александр Михайлович Карев.
На середине отрывка у меня из головы напрочь вылетело слово «давя»: «Прокофий раскидал шестерых казаков и, вломившись в горницу, сорвал со стены шашку. Давя друг друга, казаки...» Хорошо, что минутой раньше отодвинул в сторону стул — мог шарахнуть по нему от отчаяния, а поскольку кулак у меня тяжелый — разметал бы щепки по всей аудитории. После небольшой паузы слово в память вернулось — и я продолжил рассказ. Однако через полминуты был остановлен Каревым, который поинтересовался с ехидцей:
