До сих пор не могу забыть жуткие плотоядные взгляды, которые ловила на себе. Всегда была крепенькой, румяной, в детстве меня даже звали Помидорчик. Однажды вечером только вошла домой — стук в дверь. Смотрю в дырочку, а там — глаз. Жуткий, сумасшедший. Я затаилась, а мужик начал биться с глухим криком «Открой, открой!» Видимо, выследил на улице. Мама вот-вот должна была вернуться, и больше всего меня напугало, что она с ним столкнется. К счастью, обошлось. Но однажды, пойдя в булочную, увидела на дороге мертвую женщину. Когда возвращалась, с несчастной кто-то уже срезал куски плоти.
Хоронили тогда на кладбище Памяти жертв Девятого января. На выходе солдаты протыкали санки штыками. Если находили мясо, расстреливали на месте. Людоедов уничтожали без суда и следствия. Как нам удалось уцелеть?
Во многом спасло то, что жили недалеко от Невского пятачка, который занимали наши войска. Военные, уходя в увольнительные, делились пайками, угощали. Бывало, что и угол у нас снимали.
В блокаду наш дом сломали, можно было занять любую брошенную квартиру, но мы переехали туда, куда переселили: в пустовавший дом на одну семью. А когда с фронта вернулся его хозяин, безропотно съехали. Поселились в Пушкине, где работал отец. А вскоре и вовсе оказались на улице.
Все надеялись, что после Победы наступит новая счастливая жизнь. Но на нашу семью продолжали сыпаться несчастья: родители развелись. Отчасти в этом и моя вина. Отец работал шофером, водил грузовики, был, в сущности, хорошим мужиком, добрым, толковым.
Одна беда: не пропускал ни одной юбки. Мама знала об изменах, но терпела — ради нас с сестрой. Подростком я чувствовала жгучую за нее обиду. Отец казался жалким: так неумело он лгал, снова и снова исчезая из дома, так заискивал перед мамой, когда возвращался.
Однажды мы с подружкой за ним проследили. Звоним в квартиру, куда он вошел, открывает молодая симпатичная женщина, беременная, с огромным пузом. В глубине коридора из комнаты высунулся отец. Увидев меня, стушевался, спрятался. Во мне все заклокотало, начала на девушку кричать: «Вы живете с моим папой! У него, между прочим, есть семья, как вам не стыдно?!» Она растерялась, засуетилась, что-то залепетала. Вся моя бравада вмиг улетучилась, стало ее жалко, обе чуть не плачем... В финале разговора я даже пожелала ей родить здорового ребеночка.
Но вернувшись домой и посмотрев в глаза мамы, тут же все выложила, да еще, дурочка принципиальная, предъявила требование: если ты хоть чуточку себя уважаешь, должна немедленно отца выгнать.
Мама и выгнала, о чем потом жалела. С тех пор ее сердце на ниточке висело: она папу по-настоящему любила и страдала от одиночества. Узнав, что я назвала дочь Марией, укорила — именно так звали любовницу, а потом и новую жену отца. Имя ребенку мы менять не стали, хотя было ужасно стыдно: я об этой Маше и думать забыла, а мама, видимо, держала в голове ежеминутно. Она была образованной женщиной — работала секретарем-машинисткой — много читала, водила нас по театрам, отдала учиться музыке, впоследствии бывала на всех моих спектаклях. В отличие от отца, который ни разу не видел меня на сцене.
Я его так и не простила.
Оставив семью, он ушел и с прежней работы. Квартира в Пушкине была ведомственной, и нас тут же выставили. Жить было негде, мы мыкались по родственникам. И все эти годы мама билась в двери исполкома. Сидящие там начальники попадались на взятках, на их места назначали новых, но маме продолжали отказывать: много вас тут таких ходит, кому какое дело, что блокадники? Забегая вперед, скажу, что мама получила жилплощадь лишь через пятнадцать лет — пятнадцатиметровую комнату в коммуналке.
В конце концов такая издерганная жизнь нас с сестрой измучила. Неудивительно, что обе торопились вылететь из-под маминого крыла. Надя завербовалась в Монголию, где работала музыкантом: она окончила дирижерско-хоровое отделение музыкального училища, играла на рояле.