Я горел вместо него на съемках «Сибириады», он стал крестным отцом моих детей. В какой-то момент даже верилось, что наши отношения тянут на крепкую мужскую дружбу, но пройдя огни и воды, они сломались под звуки медных труб.
Помните, у Высоцкого: «Если друг оказался вдруг...» Впрочем, я никогда не считал себя другом Никиты Михалкова — скорее, мы были приятелями.
Он — хохотун, весельчак, я тоже большой любитель приколов. Именно юмор, легкое отношение к жизни и сблизили нас. Настолько, что мы приятельствовали более двадцати лет. Я горел вместо него в тракторе на съемках «Сибириады», он стал крестным отцом моих сына и дочери. В какой-то момент даже верилось, что наши отношения тянут на крепкую мужскую дружбу, но пройдя огни и воды, они сломались под звуки медных труб.
...Конец семидесятых, идем по Невскому, кадримся к девчонкам. Михалков тогда приезжал в мой родной Ленинград особенно часто — в Пушкинский дом, Библиотеку имени Салтыкова-Щедрина. Он работал над сценарием к фильму о Грибоедове, который очень хотел снять. Мог бы, конечно, делать это и в Москве, в «Ленинке», но, видно, предпочитал погружаться в эпоху: над Невой, Фонтанкой и Грибоедовским каналом и в те годы витал дух девятнадцатого века.
Впрочем, не исключаю, что Михалкову просто хотелось время от времени вырваться из московской суеты: дома маленькие дети — Аня и Артем, одна без устали бегает, второй плачет. Так или иначе, при малейшей возможности он приезжал сюда. Останавливался в гостинице, днем работал, вечером заходил ко мне, и мы отправлялись вдыхать атмосферу улиц.
Кстати, к девчонкам мы кадрились в шутку, для настроения: заводить интрижки в наши планы не входило. Скорее, был спортивный интерес: как девушки отреагируют, узнают ли Михалкова? Ведь за его плечами было уже несколько картин, в том числе хит Георгия Данелии «Я шагаю по Москве». Не могу сказать, что завидев Никиту, женское население падало в обморок от счастья: в лицо знали, но относились без фанатизма, и это его огорчало.
Вот Алексей Баталов или Георгий Юматов — другое дело, они тогда действительно были кумирами всей страны.
Я никогда не считал себя ровней Михалкову. Как говорится: два мира — два детства, хотя и его путь был непростым. Нет, громкая фамилия отца и связи, безусловно, помогали. Вот представьте, пришел Никита подавать документы во ВГИК, «Щепку» или «Щуку». Кто рискнет завалить на вступительных экзаменах Михалкова? Потом его, правда, выгнали из «Щуки», но зато приняли во ВГИК...
Да и нужды он не знал в отличие от меня. Я рос в послевоенном Ленинграде, в подвале дома на 3-й линии Васильевского острова. Такое жилье — земляную шестиметровую нору — выдали моим родителям, которые прошли всю войну.
Отец, Николай Игнатьевич, служил в танковых войсках и дошел до Берлина, мама, Александра Яковлевна, была санинструктором разведбатальона и вытаскивала раненых из самого пекла на 2-м Белорусском фронте. У обоих — грудь в орденах и медалях. А в 1957 году отца посадили: ляпнул в разговоре, что Хрущев, вместо того чтобы культ личности разоблачать, лучше бы фронтовикам нормальную жизнь обеспечил. Кто-то донес, и он загремел на два года. Пока отец валил лес на Колыме, мама тянула две работы, но ее копеек не хватало. Помню постоянное чувство голода и драки с дворовыми пацанами, которые дразнили меня «тюремщиком», и я отчаянно лупил их от обиды за отца. Вместе с нами жили мамина двенадцатилетняя сестра Люся и подслеповатая бабушка Аня, утром и вечером молившаяся за сына перед иконой Божией Матери. «Какими бы трудными ни были времена, надо жить по заповедям, по Богу, по совести, не озлобляться», — говорила она мне, перекрестив перед сном.
По сравнению с моим детство Никиты, конечно, было куда благополучнее: кооперативная квартира в центре Москвы на Малой Грузинской, этажом ниже жил Владимир Высоцкий.
