Через пять минут опять зовет. Подхожу. Начинается все по новой:
Это кто?
Это слон...
До такого исступления довел, что и спустя тридцать лет стих помню!
Было мне тогда одиннадцать. В следующий раз мы увиделись в восемнадцать. Дело вновь происходило зимой. Я, мама и ее нынешний муж Андрюша поехали в гости к Алику Цигалю — замечательному скульптору и деверю покойной Любови Полищук. У него сидела компашка. Вдруг откуда-то из недр мастерской выходит Адамуха в халате. Он совсем спивался, и Цигаль его приютил. Увидел нас, стал извиняться: «Простите, я неприбранный». Быстро оделся, умылся, сел за стол: — Леночка, Ленусечка, как я тебе рад!
— а на меня поглядывает как-то странно, будто не узнает. Мама не выдержала:
— Это же Ариша!
Ребенком я действительно была некрасивой, но в юности, что называется, получшала.
Через какое-то время мужчины отправились за выпивкой и закуской, ну и он с ними. Возвращается и дарит всем женщинам — их в компании было несколько — по шикарной алой розе. А передо мной распахивает пальто, а там — целая охапка белых нарциссов! Где можно было раздобыть нарциссы в заснеженной советской Москве, даже не представляю. Они еще засушенные стояли в вазе, когда Адамухи не стало. Его гибель — какая-то тайна. Знаю только, что Сашу застрелили в аэропорту, когда он летел в Париж.
Говорили, в эту темную историю были замешаны спецслужбы и, следовательно, никаких подробностей никто толком не знает.
Думаю, мои теплые воспоминания об Адамовиче прежде всего связаны именно с трагизмом его ухода. Пока жил с мамой, он особого любопытства ко мне не испытывал, да и моих мыслей не занимал. А вот со вторым маминым мужем, Александром Дерябиным, мне довелось пожить какое-то время вместе.
Периодически мама пыталась забрать меня к себе. Но совместная жизнь не складывалась. Впервые это случилось, когда мне было года три. Мама поругалась с бабушкой и решила стать самостоятельной. В комнате, которую она снимала в театральном общежитии, царил чудовищный бардак. На следующий день идем из детского сада.
— У меня для тебя сюрприз.
— Кукла?
— начинаю гадать я. — Платье, как у принцессы?
— Сейчас увидишь.
Приходим в общежитие, мама открывает дверь и провозглашает:
— Посмотри, как здорово мы убрали!
Я, естественно, в рев. Мама страшно разобиделась. Ведь старалась! А ребенок проявил неуважение к ее труду. Положила меня спать и ушла к друзьям в соседнюю комнату. Помню, как лежала ночью одна и очень себя жалела.
Когда мама вышла замуж за Сашу Дерябина, у нее уже была кооперативная квартира на улице Красина.
И я подросла: в двенадцать лет могла самостоятельно и из школы доехать, и спать лечь. Короче, решила меня мама снова забрать.
Саша был известным в Москве целителем. Маму познакомила с ним актриса МХАТа Лилия Журкина — тогдашняя жена Евгения Евстигнеева. Когда у меня открылась язва, Журкина рассказала о замечательном докторе, который помогал ей избавиться от пристрастия к выпивке. Сеансы проходили в квартире Евстигнеевых на Суворовском бульваре. Собиралось человек по пятнадцать. Садились в кружок. Саша, как завзятый гуру, произносил свои мантры оздоровления. Члены «секты» — иначе их не назвать — благоговейно внимали. После этого Дерябин раздавал всем по чайной ложечке масла и каждому делал клизму.
Так рядком — кто на полу, кто на диване — и лежали попами кверху. Однажды как раз во время сеанса из театра вернулся Евстигнеев. Глянул в комнату из коридора грустными глазами, снял шапку и, ничего не сказав и даже не поздоровавшись, тихо-тихо ушел в недра квартиры, плотно закрыв за собой дверь.
Поначалу мне очень хотелось жить с мамой. Но опять ничего не вышло. Прежде всего, я сильно тосковала по дому — тому, к которому привыкла. Распорядок дня, укорененные с младенчества привычки, в конце концов, банальная еда — у мамы все было иначе, чем в Большом Каретном. Бабушка кормила голубцами, жареной картошечкой, домашними котлетками. Мама сидела на диетах, применяла какие-то йоговские практики, бесконечно «очищалась». Как все актеры, она человек увлекающийся, а тут еще рядом «травник» Дерябин.
В школу мне давали прокаленную на сковороде гречку — естественно, сырую и без масла. По утрам надо было выпивать специальный отвар по Сашиному рецепту — сбор из сорока двух трав. Такой гадкий, что теперь я, наверное, даже горечь полыни не почувствую.
На этом оздоровительном питании я протянула пару месяцев. Колбаса в дом покупалась только для собаки, бассета Груши. Стыдно сказать, но когда мама уходила в театр, я воровала у нее из миски. Жить захочешь — пойдешь и не на такое.
Кроме того, справедливо решив, что бабушка меня «обленила и распустила», мама рьяно принялась за мое воспитание. К двенадцати годам сопротивление было натренировано: никто никогда меня не муштровал, а тут здрасьте!
